и куда лучше дурацкой, наверняка вредной и никому не нужной стерильности. Да и поднадоели, если не сказать большего, все эти игры убогие: в страсть поначалу, в пору жениховства, не терпящую и дня разлуки, в любящую жену потом, в семью — едва не доигрались до ручки, а теперь вот в идеальную современную маму, чтоб все по книжке и таймеру, забыто на подоконнике пылившимся… нет, редкая против пошлости устоит женщина.

Алексею с Любой он позвонил, когда из роддома своих привез, — давно не виделись. Поселянин все никак не мог вырваться из дел, даже и в городе бываючи; и, наконец, в редакцию заехал, с порога сказал:

— Разродились, значит?! — И руку сжал нешуточно, ладонь у него шире будто стала, по-сельски жесткая, в усмешке дрогнули усы. — Бракодел!.. Ладно, годится, невесты тоже нужны. Как, здоровы? Недельки через две-три наведаемся, может, зубок за женишком… О-о, диван завел?! Мне бы тоже не помешал, клопа иной раз придавить… — Усталость была видна в лице, в морщинках жестких у глаз; потому, может, и разговорчивым был — разговором отгонял ее, усталь, развеивал. — Хляби у нас — ног не вытащить. И юридических не меньше тоже, доконали бумаги…

— А что так?

— Да так, Ваня… так. — И прихмурел, пачку «Кента» достал, вытряхнул, поймал губами сигарету. — Видишь, чем табачу? — Зажигалку сгреб со стола, щелкнул, затянулся. — Начальником стал, слышь. Акционеры выбрали наши, председателем. А в киосках ни «Примы», как назло, ничего, одна шелупонь эта…

— Ну-у?!. Поздравляю!..

— Не с чем, брат. Еще то наследство… именья — одни каменья. С самого начала бы взять, когда не разворовано было…

— А Вековищев как же?.. Отказался, что ли?

— Откажется он… Пролетел. Вчистую, считай. Ну, челядь суетилась там… А мужики — нет, ни в какую, осточертел. Голоснули. Ну, им говорю, не жалуйтесь теперь. Вдвое вкалывать будем, втрое. Иначе в нищету последнюю, больше некуда нам. Кроме как на себя — не на кого надеяться. Паршивей поискать время, начальнички нас кинули по всем статьям — свои ж, русские…

— Наперегонки, — согласился Иван. — Тут еще видней это. Ох и гнилье.

— Ты думаешь, низы лучше? — Он откинулся на диване, то ли совсем сощурился, то ли прикрыл, смежил на миг тяжелые глаза. — Слишком просто все было бы тогда. Нет, брат, рыба эта и с головы, и с хвоста протухла, все мы друг друга стоим. А не гнилой кто, так с подпрелостью. Когда успели, непонятно.

— Ну, ты скажешь тоже… Есть люди, в низах-то побольше. Опоминаются, мараковать начинают. А думать — это не сразу, не с места в карьер… Вон митинг ваш как прошел — тыщи три народу, четыре? Тряханули сильно!

— Митинг этот?.. Ты что, смеешься?!

— Да нет же… сильно выступали, все говорят. Я, правда, в замотке был — и тут, и дома такое, но мы вот и репортаж дали на разворот, со статистикой — видел, конечно? Оставил тут для твоих…

Он отложенную стопку номера прошлого вынул из стола, бросил на диван ему; но Алексей не взглянул даже на газеты, руки сцепил на колене:

— Выступали… Да хрена толку! Балабонить — это одно; а как до дела…

— Какого именно — дела?

— Да любого. Нет его и не предвидится. Никакого. Понимаешь — не будет его!.. Я ж оттуда, из них, я знаю — где и когда дело, а где балабонство. Думать они, вишь ли, начинают… А что думать, когда грабят — внаглую, живьем?! Что тут непонятного?..

Предложил на правлении: блокировать серый дом этот — полностью. На час ли, два… да хоть до вечера, сил если хватит, подмогу созвать. Не давать — ни войти, ни выйти, на задний выход молодяк послать!.. Виляли, крутили — рано, мол, не готовы. Жесткий контакт с ментами, то-се… народ не готов. И власть не готова, говорю, тут бы и нажать… Нет, гляжу, не слышат. Я на голосованье тогда — и что? Один поддержал из двух десятков почти. Один! И наши, и Союз офицеров, и коммунисты тоже — все отказались… — Помолчал, полез опять за сигаретами. — А и то, не готов. И не скоро еще соберется, уж поверь. А вот к чему готов уже… К антихристу, Иван ты мой Егорыч. Вот к этому завсегда-пожалуйста. Хлеба чтоб и зрелищ, ну и баб еще дешевых. Хлеба-то в обрез дадут, а уж зрелищ и теперь по ноздри. Дичает наш бывший русский, и чуть не с радостью… не видишь?

— Да вижу…

— А хрена ль молчишь, оптимизм накачиваешь?!.

Год с лишним назад, при крещении Ванюшки, вышли они из ограды церкви райцентровской, Базанов впереди с крестником на руках, сели в «уазик» старый поселянинский; и что-то не заводилась машина, лишь стартером надсадно скрежетала. Алексей не ожидал, видно, что подведет, руганулся сквозь зубы скоромным образом — чего при женщинах, вообще-то, никогда не позволял себе. И перекрестился через ветровое стекло на беззащитно тонкий какой-то осьмиконечник креста над притвором: «Прости, господи… Все, не матерюсь больше, в свидетелях будьте. — И на женщин оглянулся, посетовал этак: — Ну, слаб человек, а без свидетелей и вовсе…» — «Неужто, Поселянин?! — снасмешничала, с Любой переглянувшись, Лариса. — Не верю!..» — «Твое дело. А я уж, не обессудьте, вас в подпорки себе…» И вот вроде бы держался своего слова, только этим, растительным, и обходился.

— Ну, конечно, — первый молчун…

— Ладно-ладно, не залупайся… Работает газета, дельная. Но и от этого глаза воротить, от правды… себе дороже, знаешь. Покричали — и, думают, все сделали. И по домам — отогреваться, водку пить. До следующего раза. А власти этого и надо: и демократию соблюли, и никаких тебе обязательств… даже обещаний разных пустых, для виду — и то не дают! Нет уж, на кричалки эти пустые я больше не ходок — на истерики на бабьи эти. Лучше делом займусь, Непалимовкой.

— Кстати, не выпьешь — с устатку?

— Нет. И так дурной. Скотинеем, на глазах, — он явно завелся, глаза мерклыми стали, — как, скажи, нанялись — не думать. Да, брат, бездумствовать — это и значит безумствовать, одного корня… И на молодежь глянь, на акселератов: это ж бройлеры — жрать, срать и спать, все в родителей, восьмидесятнички, самоосознание себя в истории, в народе, во времени — на