возле Мальчика-с-Гирей: приезжие мамаши охотно ставили рядом с ним своих худосочных заморышей: маленький атлет источал «железное» здоровье.

Между лодкой и кафешкой начинался причал; отсюда, уже ближе к закату, вся курортная рать ринется «наблюдать море».

Самого пана Георгия не было, но я слышал его рупор: занятый человек… Чтоб не торчать просителем, я решил заехать на чудом еще не закрытый пляж какого-то санатория. Здесь думали об «особенных «клиентах»: весь пляж пересекали несколько бетонных дорожек, и я пригнал свою «ракету» поближе к воде. Рядом возвышалась горка из сложенных лежаков; из-за нее доносились голоса. Один из них я сразу узнал — привычный тембр, подсевший от долгого и безнадежного говорения.

— А хуже всего — косатки! Что им не понравилось на нашей прекрасной земле, что? — я вас спрашиваю… А все, как один — забыв про свои обязанности…

— Какие «обязанности»? — Проснулся и второй голос (рассыпчатый, сухой — как песок под ветром).

— Обычные. Домашние…Они же — за детками присматривают…

— Кто?

— Бабушки — косатки.

— Да что чушь нести? — Ласково упредил голос.

— Нет! — Зашуршали чем-то бумажным. — Вот тут, в журнале: только у косаток — семьи! И еще — у белух, конечно. Теперь — представляете: вы приходите домой — а ваша бабушка — с балкона!

— Я — детдомовский… — Задумчиво возразил голос. — Бабушка…Скажете то же…

— Вот потому и — детдомовский, что все косатки повыбросились, а дети — без присмотра!

— Странные речи…

(О! Это он еще раньше ее не слышал!..)

Я выглянул. Возле отдельно стоящего лежака, обняв почтальонскую сумку, горбилась сама тетя Зина, а возле нее — полукругом! вечные (и часто — единственные тут!) благодарные слушатели. Кошки. Зина их подкармливала.

Обращалась Зина сейчас к завалященькому на вид мужичку: я видел только согбенную спину — с полуоторванным хлястиком.

— Знаете, — бубнила Зина, — это же катастрофа: это кара земная и небесная. Земля дрожит; конь бежит…Вы слышали про коней Пржевальского? Их угнали в Англию — за тысячи верст…Но несколько лошадок сказали: «Баста!..Хотим домой, в родные степи…» А их ждал пролив; их ждали звероловы — и люди, которые вложили деньги в поимку…

И, не прекращая речи, она сбоку совала ему журнал.

Спина вдруг развернулась. И я увидел лицо: до жадности внимательное…А потом — глаза: совсем закрытые, навсегда.

…Наверное, я никогда не буду счастлив.

По опыту знаю. Когда человек хочет спрятаться от людей — весь мир становится прозрачным. Тогда он и забивается в самую глубокую нору, которую способно вырыть воображение.

Я прячусь в кадре. В самом темном — непроявленном. Нет там ни близких, ни дальних отражений. ПУСТОТА. Это же мечта, ЛЮ-Ю-ЮДИ, спрятаться от всего живого, высокоразумного. Забиться в спасительную геометрию угла, зарыться в тишину. Притаиться…Выждать.

Дядя Жора нарисовался внезапно: вот только что его не было, а уже — здрасте! Торчит со своим рупором, в нетерпении перебирая «копытами». Он спешит. Он считает, что уже стряхнул с себя все обязательства, данные моим Родителям (и Первому и Второму номеру). Он и глядит как-то иначе: не как «дядя Жора — ты обжора…», а на порядок откровеннее… и пугающе.

Я даже растерялся. Жутко не захотелось взрослеть: сейчас, сразу, мгновенно. (Будто сломали поручень на пандусе.)

— Ну что, рэкетир? Тебе скоро четырнадцать…я тебе не нужен. Вот мой последний взнос (Он швырнул мне на колени бумажный сверток). Надеюсь — теперь в вашем доме воцарится настоящий хаос! Чур — морды не бить!..

Он был доволен своим благородством. Теперь его с нашей семьей ничего не связывало.

Он старательно обошел мое кресло по кругу (помнил: меня бесило это с детства!..) Потом встал за спинкой, надавил, развернул — словно собираясь коляской торпедировать цель: старую лодку. И, наконец — так дружески хлопнул меня по плечу, что я весь перекосился. «Пошел!», закричал он, подталкивая кресло на выезд.

Но тут ему позвонили…Не дослушав, он легкими обезьянними прыжками нагнал меня.

— Стой… Босс сказал: «придержать шпаненка», понял?

Но я уже внедрился в стонущую толпу вокруг Мальчика-с-Гирей. Каждая мамаша норовила вместить в кадр и себя, и наследника — и железного крепыша в придачу. И пану Георгию (несмотря на его руководящий рупор), все дружно загалдели святое: «В очередь, мужчина, в очередь…».

Пан Георгий озирался… Здесь он был не менеджером: здесь в нем видели халявщика. Ему в руки сразу сунули чужого младенца: точно такой же был на руках напротив. Совсем юная мамка (утопись! не старше моей сестры…) глядела на него, как родная дочь, угодившая дедушке…

Не дожидаясь развязки, я дернул к четырем фонтанам. Но к моей спине прилип чужой взгляд…(летом, через футболку — это вообще отвратно). Я даже попытался стряхнуть его: физически… Графиня О. была уже почти рядом (ее территория — первый фонтан по бульвару при спуске: или четвертый — от моря). Кресло у нее был занято давешним дедком (поселился он здесь, что ли?). Я молча подсунул ей за мольберт сверток; она так же молча кивнула. И я «дал шпоры своему железному коню» (так пишут в романах, девчонки!).

Но тут везение кончилось. Буцай меня уже ждал. (Он же не цивилизованными дорогами шел, а бежал промежду палаток). И стоял — набычившись, как Хозяин: большой босс.

Я замер. Заорать, забиться в истерике?..

Ну — и кто рядом?

В позе древнеегипетского писца (я такое видел в школьном учебнике) сидел не самый великий силач с пляжей: бездомный Дикуся. Старенький «Поляроид» через тощее плечо (он им иногда даже снимал, увязавшись за парочками) — вот и все имущество Бессменного Фотокора Вселенной (так он себя именовал редким заказчикам). Дикуся — совсем не придурок; но он чтит законы рынка. А рынок подсказывает ему, что каждый уважаемый сумасшедший — оригинал в меру. Создавать нужно только антураж городской среды …(приезжают смотреть не на Дикусю, а на эту дивную набережную, где есть вот такой чувак:

Старый облезлый фоткач, похожий на сбежавшую из Каира мумию. Вообще — публика (из разомлевшего на солнце сочувствия) всегда советовала Дикусе, чтобы он начинал петь «такое что-нибудь» — ну или там: «дудеть на дудочке». Но старик подвис на другом: на подобранных флайерах он писал свои неутомимые одинокие рифмы:

Напиться бы — и молодость проспать!

Или:

Гаснет свет; Электричества — нет.

Вот и кончился эксперимент.

К Интернету у него была какая-то врожденная библейская ненависть; он посвящал ему программные сочинения (смотрите Пятитомник в самом начале). Вообще же обходился одной, реже — двумя строками — и