Выплыв во двор, я со злорадством отметила разноцветный фингал под глазом у графа и его не совсем уверенную походку. Зато графиня глядела на меня почти дружелюбно, если только я правильно поняла выражение ее лица.

— Доброе утро, баронесса, — пропела графиня, подходя ко мне. — Сегодня такой чудесный день! К сожалению, мой муж не может полностью оценить всю его прелесть. Представляете, вчера ночью он сильно поранился…

— Ах, не будем об этом, Матильда, дорогая, — перебил ее граф и, лучезарно улыбаясь, враскоряку подошел ко мне. Его походка напомнила мне незабываемый способ передвижения моей, теперь уже, к счастью, бывшей, учительницы по физкультуре. По школе ходила легенда, что, когда наша Физкульт-Баба-С-Веслом-И-На-Лыжах каталась на этих самых лыжах, по лыжне мчался лось и на полном ходу проскочил между ее ног… Теперь, я надеюсь, вы представляете себе походку моей бывшей учительницы и сочувствуете мукам бедного графа, у которого между ног проскочил не лось, а подсвечник в тяжелом стиле (не знаю, как эта прелесть называется, но на подсвечнике была куча херувимчиков с ярко выраженной степенью дебилизма на лицах и пучки роз, похожих на кочаны капусты).

— Моя дорогая баронесса, надеюсь, вы хорошо спали ночью? — от размышлений и воспоминаний меня оторвала графиня, радостная, будто ей кто в карман высморкался. Похоже, граф не оставил своих поползновений. Да, точно, опять выложил глаза на мою грудь. Я умильно улыбнулась графу. Уси-пуси, так мы еще и мазохисты?! Ну подсвечников-то на его век хватит…

В церковь мы поехали в карете. Аристократы, куда ж деться. Надо соблюдать субординацию… До церкви мы добрались без происшествий, да и сама служба не произвела на меня впечатления. Вначале, правда, было весело. Старый-престарый дедуля, которого, казалось, специально для этой цели вырыли из могилки, где он мирно почивал лет тридцать, развлекал себя и остальных игрой на не менее дряхлом клавесине, хотя нет, по-моему, это называется орган. Со стороны это было похоже на изнасилование музейного экспоната музейным же экспонатом. Затем к хрипу бедного инструмента нескладно подключились дети, изображавшие хор. Я поразилась тому, под каким углом они выгибали шеи и растопыривали глаза (другим словом просто не выразить это страшное зрелище), чтобы одновременно глядеть в ноты и на меня. Затем веселье кончилось. Оказывается, нам предстояло еще выслушать проповедь. Молодой священник, краснея и местами переходя на блеянье, принялся икать что-то о необходимости милосердия и незлобивости. Говорить ему было очень трудно, так как для того, чтобы заглянуть в листы с проповедью, лежащие перед ним, ему приходилось убирать глаза с моей груди. Я же откровенно развлекалась и строила ему глазки, как заправская ведьма. Где-то я читала, что для ведьмы нет большего кайфа, чем соблазнить священника. Но и это занятие мне вскоре наскучило, и я принялась осторожно разглядывать толпу. Я обратила внимание на то, что много женщин было в глубоком трауре, как будто по деревне пронеслась эпидемия.

Наконец все закончилось, и мы пошли к выходу. Я выходила последней и слегка замешкалась у входа, запутавшись в юбке. Тут же ко мне подскочила баба в трауре и, цапнув за локоть, зашептала жарко:

— Уезжайте отсюда, госпожа. Вы такая же, как наши бедняжки. Уезжайте, это плохие люди, — и отскочила обратно в толпу.

Графиня обернулась и окликнула меня. Я с неохотой пошла к выходу, досадуя на то, что не успела задержать тетку. “Наши бедняжки?” Что бы это могло значить? Плохие люди? Ну это, ясное дело, граф и графиня. Этим-то грамот за примерное поведение в школе не выдавали. Мне, впрочем, тоже, так что силы равны.

Уже подходя к карете, я заметила вдалеке развалины какого-то дома и поинтересовалась у графа:

— А что это за живописные руины там виднеются? — Живописными эти обгорелые кирпичи назвать было сложно, но я изо всех сил старалась поддержать беседу, так как к графине опять вернулось плохое расположение духа.

— О, это развалины дома одного из арендаторов, — мило улыбнувшись, ответил мне граф. — Дом сгорел очень давно, еще во времена моего деда. Сколько себя помню, эти развалины всегда были там. Однако вы правы, милая баронесса, выглядят они очень живописно и поэтично. Если хотите, мы можем прогуляться и полюбоваться ими с более близкого расстояния.

Графиня напряглась и начала жевать тонкую перчатку. Я удивленно уставилась на графа. Воистину, если существовал на свете клуб мазохистов и любителей неприятностей, граф стал бы его председателем или почетным членом. Графиня Маленберг готова была удавить своего мужа его же собственными кишками. Граф же, словно ничего не замечая, молодящимся козлом летал вокруг меня…

Графа громко окликнул какой-то слуга, прибежавший со стороны поместья. На лице парня были написаны дикий ужас и смятение. По-моему, вчера слуги, которых мне удалось повидать, выглядели поспокойнее. Я перепугалась, не переусердствовал ли Джеральд в нашем плане удивления графьев и не сделал ли из дома со всеми средневековыми удобствами колхозный сарай.

Парень подбежал, поклонился и выпалил:

— Вам надо поторопиться домой, господа. Приехала мать ее сиятельства графини, достопочтенная вдовствующая маркграфиня, — и он невнятно бормотнул фамилию. Мне послышалось нечто вроде “Бульдог”. Уточнять мне не захотелось.

Личико графа мгновенно погрустнело. Такое лицо можно наблюдать у ребенка, когда ему обещали дать конфетку, а вместо этого отправили есть манную кашу с комками. Графиня, напротив, оживилась, предвкушая страшную месть.

Маркграфиня Бульдог и вправду не была образцовой тещей. Этакая злобствующая кочерга в кружевах с проницательным взглядом и кодексом поведения зятьев собственного составления. Меня она удостоила холодным взглядом и приподнятой бровью. Я расценила это как теплое и дружелюбное приветствие с ее стороны, так как на зятя она вообще не глянула, да и дочь еле поцеловала.

В столовой во время завтрака в основном стояло гробовое молчание. Маркграфиня привезла с собой двух младших дочерей, девиц на выданье, очень полнокровных и оживленных молодых кобылок, но даже они хранили спокойствие под взглядом мамаши. Граф вообще сник и старался сделать вид, что его здесь нет. Графиня, садистски наслаждаясь происходящим, ябедничала маме на ушко. Наконец, маркграфиня прервала молчание и спросила меня голосом, не предвещающим ничего хорошего (таким голосом обычно учителя говорят “К доске пойдет…”):

— Кто ваш отец, баронесса Валленхельм?

Я вздрогнула. Родословную и гинекологическое древо я не заучивала, но нашла, как вывернуться:

— Маркиз Карлмарксштадт! — Что, съела, бабуся? Спорю, в ваше время политподготовки еще не было! Маркграфиня нахмурилась:

— Не слышала о таком. Он не норвежец, случаем?

— Нет, что вы, — бодро ответила я. — Чистокровный ариец, то есть немец.

— Ах, немец, — кисло протянула теща графа и потеряла ко мне всякий интерес, переключившись на грехи зятя.

Под предлогом беспокойства о состоянии бедного мужа я смылась из столовой, к тому времени уже напоминавшей камеру пыток. Поднимаясь по лестнице, я размышляла о новом счастье, подвалившем нам с Джеральдом в лице графской тещи. Спорю на самое дорогое, через день тут будет твориться такое, что и не снилось “дедам” в нашей армии. Маркграфиня точно сделает из дома одну большую гауптвахту, и не удивлюсь, если меня приговорят к расстрелу.