О ты, несчастная птаха, привыкшая к вольной жизни! Теперь ты бьешься в этой клетке! Но горе тебе, коли охватит тебя тоска по той земле, что была тебе домом, будто бы там было больше свободы! – но «земли» той уже больше нет!

125

Безумный человек. Вы не слышали ничего о том безумце, который среди бела дня засветил фонарь, выбежал на рыночную площадь и принялся кричать: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!»? Но вокруг стояло много таких, кто как раз не верил в Бога, и потому они его подняли на смех. «А разве Он потерялся?» – спросил один. «Он что, заблудился, как дитя малое?» – подхватил другой. «А может быть, Он попросту спрятался? Может, Он нас испугался? Или пустился в плавание? В далекие края?» – так кричали они, заливаясь хохотом. Безумец разбежался и врезался в самую гущу толпы и, окинув ее пронзающим взором, воскликнул: «Куда скрылся Бог? Я скажу вам! Мы убили Его – вы и я! Мы все Его убийцы! Но как мы сделали это? Разве есть у нас силы, чтобы выпить целое море? Кто вложил в наши руки губку, чтобы мы стерли линию горизонта? Что содеяли мы, когда сняли цепь, соединявшую эту землю с ее солнцем? Куда же теперь она движется? Прочь от всех солнц? Разве можем мы теперь твердо стоять на земле – ведь мы падаем непрерывно? Назад, и в сторону, и вперед, без разбору? И существует ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном ничто? Может быть, это дыхание пустого пространства? Разве не стало холоднее? Не спустилась ли на нас ночь – она все прибывает и прибывает, ее становится все больше и больше. Может быть, нужно уже зажигать фонари среди дня? Разве мы не слышали шума – это могильщики готовят могилу Богу? Разве не доносится до нас запах божественного тления? Ведь и богам не избежать тления! Бог умер! Бог умер навсегда! И убили Его – мы! Как найти нам утешение – нам, убийцам из убийц! То самое светлое, самое могущественное, что было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет эту кровь с наших рук? Где та вода, которая могла бы принести нам очищение? Какие искупительные феерии, какие священные игры нам придется измыслить? Не слишком ли велика для нас ноша этого великого деяния? Быть может, мы сами должны обратиться в богов, дабы оказаться достойными содеянного? Никогда не было совершено деяния более великого – и все, кто родится после нас, будут благодаря сему деянию принадлежать уже к новой истории – более великой, чем вся история прошлого!» Сказав это, безумец замолчал и снова обвел взглядом своих слушателей: но и они молчали, только глядели на него с удивлением. И тогда швырнул он фонарь оземь, так что тот разлетелся на мелкие кусочки, и огонь угас. «Слишком рано пришел я, – сказал он, – время мое не приспело. Это огромное событие еще где-то в пути, оно идет к нам – весть о нем еще не дошла до слуха людей. Грому и молнии нужно время, свету звезд нужно время, деяниям нужно время, даже после того как они свершились, – чтобы их можно было бы увидеть и услышать. Но это деяние все еще недосягаемо для вас, как недосягаемы самые далекие звезды – но все же вы совершили его!» Рассказывают также, что в тот же день безумцу удалось проникнуть во многие храмы и пропеть там свой «Requiem aeternam deo»[20]. Его прогоняли и призывали к ответу, но он твердил только одно: «Разве эти храмы – не могилы и надгробия Бога?»

126

Мистические объяснения. Мистические объяснения считаются глубокими; на самом же деле их нельзя назвать даже поверхностными.

127

Последствие древнейшей религиозности. Всякий глупец бездумно считает, будто воля является единственной действующей силой, будто воление – это нечто простое, раз и навсегда данное, неотъемлемое, само собой разумеющееся. Он убежден, что во всяком действии, которое он совершает, – например, удар, – главная сила – он, это он ударяет, и ударяет потому, что ему захотелось ударить. Он вовсе не видит в этом ничего сложного – ему вполне достаточно почувствовать желание, чтобы не только считать, будто он ясно видит причину и следствие, но и свято верить в то, что ему понятна их связь. О механизме действия, о громадной сложнейшей работе, которая должна предшествовать самому удару, а также о полном бессилии воли, не способной своими силами выполнить хотя бы малую толику этой работы, – он не имеет ни малейшего представления. Воля для него сила, оказывающая магическое действие: вера в волю как в некую причину, из которой проистекает следствие, – это вера в силу, оказывающую магическое действие. Так, искони человек, наблюдая за всевозможными действиями, верил в то, что воля есть причина всего этого, при непременном участии неких существ, наделенных личной волей, которые остаются как бы на заднем плане, – понятие механики было ему совершенно чуждо. И оттого, что человек невероятно долго верил только в живые существа (а не в материю, силы, вещи и т. д.), вера в причинно-следственную обусловленность всего происходящего стала его главной верой, которую он повсюду применял, где что-нибудь происходило, – да и по сей день применяет, уже чисто инстинктивно, как некий атавизм древнейшего происхождения. Положения «нет следствия без причины», «всякое следствие порождает новую причину» представляются обобщением более частных суждений: «всякое действие побуждается волей», «действие может быть направлено только на существа, обладающие волей», «всякое действие – всегда нагрузка, воздействие которой никогда не проходит бесследно. Всякая нагрузка возбуждает волю (к поступку, обороне места, воздаянию)» – но в те незапамятные времена человечества все эти положения казались идентичными, то есть первые не были обобщением вторых, скорее вторые поясняли первые. Шопенгауэр, предположивший, что все сущее есть нечто волящее, возвел на трон очень древнюю мифологию; он, кажется, ни разу даже и не попытался провести анализ воли, ибо он верил в простоту и непосредственность всякого воления, немногим отличаясь от всех прочих, тогда как воление – всего-навсего хорошо отлаженный механизм, настолько хорошо, что его даже сразу не заметишь. В противоположность ему я ввожу следующие положения: во-первых, для того, чтобы возникла воля, необходимо представление об удовольствии и неудовольствии. Во-вторых: то, что какое-нибудь сильное возбуждение воспринимается как удовольствие или неудовольствие, является лишь следствием работы интерпретирующего интеллекта, хотя мы, по-видимому, и не осознаем этого, и потому одно и то же возбуждение может быть интерпретировано как удовольствие или как неудовольствие. В-третьих: