только у интеллектуальных существ есть удовольствие, неудовольствие и воля; огромное число организмов совершенно лишены их.

128

Ценность молитвы. Молитва придумана для таких людей, которые, собственно говоря, никогда не имели своих мыслей и которым неведомо возвышенное состояние души, – либо они его просто не замечают: что им святыни? Что понимают они в тех важных жизненных положениях, требующих покоя и некоторого достоинства? Для того чтобы они, по крайней мере, не мешали, мудростью всех основателей религии, как малых, так и великих, была им определена формула молитвы, предполагающая продолжительную механическую работу губ в сочетании с напряжением памяти и твердо установленным положением рук и ног – и даже глаз! И пусть себе, как какие-нибудь тибетцы, жуют свою жвачку – «Ом мане падме хум»; или, как в Бенаресе, загибают пальцы, просчитывая имя Бога Рам-Рам-Рам (и так далее, легко и изящно – кто как умеет); или пусть себе славят Вишну, всякий раз обращаясь к нему по-новому – ведь у него имен целая тысяча; или Аллаха – у него девяносто девять имен; и неважно, вертят ли они молитвенные жернова или предпочитают четки, – главное, лишь бы занять их на некоторое время этой работой и придать им приличный вид: их молитвенный обряд задуман во благо благочестивых, которые обладают собственными мыслями и не чужды высоким порывам. Но даже они в какой-то момент порядком устают от благотворного влияния однообразных достопочтенных слов и звуков, от всей этой богоугодной механики. Но даже если предположить, что эти редкие люди – а во всякой религии религиозный человек исключение – сумеют себе как-то помочь, то те нищие духом с этой задачей уже не справятся, и запретить им стрекотать свои молитвы означало бы отобрать у них религию, как это все более явственно видно на примере протестантизма. Религия хочет от них только одного – чтобы они всеми силами сохраняли покой – глазами, руками, ногами и прочими органами; иногда они от этого становятся приглядней и уже более походят на людей!

129

Условия Бога. «Сам Бог не может существовать без мудрецов», – сказал Лютер и был прав; но «еще менее Он может существовать без глупцов» – этого любезный Лютер не сказал.

130

Опасное решение. Решив, что мир уродлив и безобразен, христианство сделало его уродливым и безобразным.

131

Христианство и самоубийство. Христианство сделало рычагом своей власти неуемную жажду самоубийства, ставшую столь распространенной ко времени его зарождения; оно оставило всего лишь две формы самоубийства, окружив их ореолом величайшего достоинства и величайших надежд, на все же остальное был наложен жестокий запрет. Но мученичество и медленное самоистязание аскетов были разрешены.

132

Против христианства. Теперь уже против христианства выступает наш вкус, а не наши аргументы.

133

Основное положение. Какая-нибудь неотвратимая гипотеза, к которой человечество вынуждено возвращаться снова и снова, еще долгое время будет гораздо могущественнее, нежели самая истовая вера в нечто ненастоящее (подобно христианской вере). Долгое время означает здесь: еще сотни тысяч лет.

134

Пессимисты как жертва. Там, где берет верх глубокая неудовлетворенность существованием, проявляются тяжелые последствия длительного несоблюдения диеты, виновником чего был сам народ. Так, например, распространение буддизма (не его возникновение) определяется большей частью однообразным рационом индусов, потребляющих чрезмерное количество риса, чем и обусловлена общая вялость этого народа. Быть может, нынешнюю неудовлетворенность, царящую в Европе, следует объяснить тем, что наши предки, все средневековье, поддавшись влиянию скверных немецких привычек, которые они насаждали в Европе, предавались беспробудному пьянству: средневековье означает алкогольное отравление Европы. Немецкое угрюмое недовольство жизнью большей частью распространяется, как эпидемия – зимой, и усугубляется влиянием спертого воздуха, которым тянет из подвалов, а также неисправностью немецких печек, отравляющих угаром.

135

Происхождение греха. Грех, как его нынче воспринимают повсюду, где господствует или когда-то господствовало христианство, «грех» – это еврейское чувство и еврейское изобретение, и, учитывая эту подоплеку всей христианской нравственности, ясно, что на самом деле христианство было попыткой «оевреить» мир. Насколько ему удалось это в Европе, лучше всего видно по тому, какое отчуждение пробуждает в нас до сих пор греческая древность – мир, не знавший чувства греха, – и это несмотря на все усердные старания многих поколений и лучших умов приблизить и усвоить этот мир. «Покайся, и снизойдет на тебя Божья благодать» – у грека это вызвало бы только смех и досаду – он сказал бы: «Такие чувства достойны раба». Те слова предполагают существование Могущественного, Сверхмогущественного – и все же Мстительного: его могущество столь велико, что ему трудно причинить вред, разве только оскорбить его честь. Всякий грех – это задетая честь, crimen laesae majestatis divinae[21] – и ничего более! Унижаться, угодничать, заискивать, валяться в пыли – вот первое и последнее условие, без которого он не может быть милостив: то есть восстановление божественной чести! А не повлечет ли за собой грех другие беды, не произрастет ли от этого зло, которое тяжелым недугом сразит человечество, – это нимало не заботит тщеславного восточного деспота на небесах: грех есть прегрешение перед ним, а не перед человечеством! – кого он одарил своей милостью, того он оделил и этой беспечностью по отношению к естественным последствиям греха. Бог и человечество здесь настолько отделены друг от друга, их изначально задуманная противопоставленность столь очевидна, что, в сущности, ни о каком прегрешении перед человечеством не может быть и речи – каждый поступок должен рассматриваться лишь с точки зрения сверхъестественных последствий, а не естественных: таково желание еврейского чувства, для которого все естественное представляется уже по сути своей недостойным. Греки же, наоборот, считали, что и дерзкие поступки могут быть не лишены достоинства – даже воровство, как, скажем, у Прометея, – или изничтожение чужого скота в безумном порыве зависти, как, например, у Аякса: у них была неистребимая потребность выдумывать, приписывать какому-нибудь злодеянию достоинство – ведь это они изобрели трагедию – искусство и удовольствие, которое осталось евреям глубоко чуждым, несмотря на их поэтическую одаренность и склонность к возвышенному.

136

Избранный народ. Евреи, которые ощущают себя избранным народом среди других народов, и только потому, что они чувствуют себя гениями нравственности среди народов (благодаря способности глубоко презирать в себе человека, глубже, чем какой-либо другой народ), – евреи принимают своего божественного монарха и святого с таким же удовольствием, с каким французское дворянство принимало Людовика Четырнадцатого. Это дворянство покорно отказалось от своего могущества и власти, утратило свое величие и стало всеми презираемо; и чтобы не чувствовать этого, чтобы забыться, понадобился королевский блеск, и королевское влияние, и полнота власти, не имеющая себе равных, доступная только дворянству. И