В просвете этого туннеля, как в пасти, клыками маячили башни Музея революции, а сбоку еще кремлевские. Звезды на них погасли, выдохлась вся их колдовская сила, остались одни нечеткие силуэты из черной бумаги на фоне грязных облаков. Уныло на них было глядеть: все-таки ходячий мертвец веселей обычного.

И вот еще: было тихо.

Тихо-тихо, как в метро никогда не бывает.

– Как думаешь, Жень? Раньше-то, наверное, город шумел, должен был шуметь. Все эти машины тарахтели, сигналили друг другу! И люди хором галдели. Потому что каждому нужно было сказать свое больше, чем другим; и эхо еще от этих домов, как от скал… А сейчас вот заткнулись все. Оказалось, ничего важного. Обидно только, что попрощаться не все успели. А об остальном можно было и вовсе не говорить.

И тут Артем впереди увидел что-то.

На тротуаре.

Не манекен. Манекены так не умеют ложиться: мягко. Их всегда судорога столбнячная корежит, руки не сгибаются, ноги торчат, спина как палка. А этот вот – подобрался, поджался, как маленький. И умер.

Артем оглянулся быстро. Никого.

В черной форменной химзащите. Автомат в руках. Каска сбита, рядом валяется. Смотрит в асфальт, в засохшую кровь. В затылке дыра. Пригляделся – и из живота еще натекло, полоса по земле тянется. Ранили, значит, а потом подошли и ползущего добили. А ему, видно, было совсем плохо: занят был тем, чтобы не умереть, чтобы еще поползти, очень на этом сосредоточен. Даже не обернулся, не посмотрел в лицо тем, кто стрелял. Ну и им это было не интересно.

Вот первый.

Значит, никто их не жрал.

И автомат не взяли, побрезговали. Вот странно.

Артем присел рядом, попытался его забрать. Но руки у убитого закоченели, хоть пальцы ему ломай. Ладно, оставь себе свой ствол.

Отсоединил только рожок, нашел запасной. Настроение даже поднялось. Будто Дитмар ему аванс за операцию выплатил. Сталкеры в мародерство не верят. Сталкеры верят в такое: взял у покойника снарягу – считай, помянул. Ему все равно со снарягой лежать бессмысленно и тоскливо. Ему приятней, если она еще хорошему человеку послужит.

Дальше хотелось побыстрей.

Откуда этого страдальца пулей достали? Почему товарищи не остановились, не подобрали, не понесли втроем раненого в укрытие?

Не могли сами же своего и докончить? Почему автомат бросили тогда подотчетный? Спешили? Расспросить бы их.

Но расспросить не вышло.

Второй лежал метров через триста. Звездочкой лежал, на спине. Хотел в небо напоследок посмотреть, только вряд ли что увидел: один окуляр противогаза прострелен, другой изнутри весь бурым залит. И под спиной лужа. Так же, то есть: сначала подбили, потом подошли – и контрольным.

Друзья его и здесь задерживаться не стали.

Что-то вдалеке почудилось.

Порывом ветряным принесло. Гул. Двигатель как будто. Не понять толком: слишком громко гудит воздух в фильтрах, противогазная резина уши затыкает.

Артем быстро отнял у мертвого рожок, прижался все-таки к стене, заторопился, озираясь. До Охотного ряда полкилометра уже всего. Теперь бы не сковырнуться нигде самому.

Третьего не сразу заметил; боковым зрением только. Этот хитрый был, свернул с улицы, хотел в ресторане спрятаться. А как спрятаться, когда все стены – стекольные? Отыскали и изрешетили всего. Был человек – стал куль. Выволокли, наверное, из-под стола – и докончили.

А вот сейчас был шум. Точно.

Рык моторный.

Артем задержал дыхание. Нет, не помогло. Тогда стащил противогаз, – какая уже разница, что там через год будет? – повернул ухо навстречу ветру, чтобы тот слушать не мешал. И повторилось: надсадный рев. По газам дали где-то далеко, за домами.

Машина. Рабочая. Кто?

С места Артем рванул уже изо всех сил.

Вот, значит, как.

Вот почему они бежали, и вот почему не могли убежать.

Их догоняли по одному, добивали – остальные получали фору еще метров в двести-триста пока, но потом и следующего доставали. Но почему не отстреливались? Почему не засели в какой-нибудь витрине, не дали отпор?

Надеялись до Театральной все же успеть?

Сначала не хотелось трясти ранец, но взревело вдруг совсем четко: по прямой уже, по туннелю уличному, за спиной. И Артем понесся скачками, не оглядываясь, не останавливаясь – вперед, вперед; если от тряски рванет, не так страшно, как если сначала подстрелят, а потом еще добивать придут… Пусть уже бы и рвануло…

А потом расслоилось: моторов два было, не один. Прямо сзади и еще сбоку… Вроде. По одной стороне улицы и по другой. Загоняют его?

Кто это может быть? Кто?!

Спрятаться? Нырнуть в дом? Побежать, укрыться в какой-нибудь квартире? Нет… С фасада на этой улице не было жилых подъездов. Одни аквариумы магазинные, выгоревшие, пустые, без выхода.

Вот до поворота еще чуть.

Там Охотный ряд… Потом Думу обогнуть… И все.

Четвертого сталкера не было нигде на Тверской; значит, успел завернуть; значит, и Артем успеет, может, должен успеть.

Тень свою увидел впереди – длинную, жидкую. И дорожку света.

Они сзади фары ему в спину включили. Или прожектор?

Через глотку в легкие колючую проволоку протащили. Протащили и дергали туда-сюда, чистили Артему бронхи, как бутылочным ершом.

Не смог совладать с собой, оглянулся на бегу.

Там был внедорожник. Широкий, тварь, внедорожник. Гнал по тротуару: дорога ржавчиной вся забита, не пускала. Потом визгнул тормозами, остановился: что-то мешало ему проехать.

Артем глотнул воздуха холодного и завернул за угол.

И тут же сбоку послышался второй мотор – надрывный, комариный, дребезжащий.

Мотоцикл.

Государственная Дума стояла тяжелая и основательная, похожая на громадное надгробие – первый этаж из сумрачного гранита, верх серо-каменный. Кого под ним похоронили?

Мотоцикл вырвался вперед, мчал сбоку. Ездок, не отвлекаясь от дороги, выбросил влево руку, сверкнул огнем наугад; застрекотало, заотскакивало от могильных стен. Артема миловало.

И он тогда тоже, не останавливаясь, не сбавляя – выставил прыгающий автомат, и куда-то туда, в мотоциклиста, резанул. Все мимо. Но тот дал по газам, чтобы не подставлять себя под слепые пули, рванул вперед, ушел где-то далеко разворачиваться.

Сзади снова взревело. Внедорожник выпутался.

А Артему до Театральной, до входа – уже чуть-чуть, уже только сто метров. Открыт вход, Господи? Господи Иисусе, вход открыт?

Если ты есть, должен быть открыт! Ты есть?!

Последний, четвертый боец валялся у самых дверей; не валялся даже, а сидел, привалившись спиной – к запертым деревянным створам. Уныло сидел, смотрел себе на простреленный живот, на ладони, на вышедшую сквозь пальцы жизнь.