– Мне позарез нужны сто франков… И если дядюшка не раскошелится на эти сто франков, я его разоблачу перед всеми!

Голоса звучали все громче, шампанское заставило гостей позабыть о правилах приличия, установленных Клариссой. Вечерние приемы в ее гостиной всегда заканчивались слишком бурно – иногда забывалась даже сама хозяйка дома. Трюбло указал на нее Октаву: стоя за распахнутой дверью, она висла на шее молодчика, похожего на крестьянина; это был каменотес, приехавший с юга: в родном городке захотели «обучить его на скульптора».

Но тут Дюверье толкнул дверь, и Кларисса, проворно опустив руки, представила ему молодого человека: господин Пайян, талантливый скульптор, истинно творческая личность, И растроганный Дюверье тут же обещал помочь ему с заказами и обеспечить работой.

– Работой… ха-ха, работой, вот простофиля! – вполголоса повторил Гелен. – Да ему и тут сыщется столько работы, что всю не переделаешь.

К двум часам ночи, когда трое молодых людей покинули улицу Серизе вместе с дядюшкой, этот последний был уже мертвецки пьян. Они решили было запихнуть его в фиакр, но в уснувшем квартале царила торжественная тишина – ни скрипа колес, ни звука шагов запоздалого пешехода.

Тогда они решили вести его под руки. В небе сияла луна, светлая луна, выбелившая тротуары. На пустынных улицах людские голоса звучали особенно гулко.

– Черт побери, дядюшка, да держитесь же, не падайте, вы нам все руки оттянули!

Старик, совершенно размякший, плаксиво бормотал:

– Уходи, Гелен, уходи!.. Я не хочу, чтобы ты видел дядю в таком состоянии… Нет, мой мальчик, это неприлично, уходи же! – И, услышав, как племянник назвал его старым плутом, возразил: – Плут… это ничего не значит. Нужно заставить себя уважать… Вот я… я уважаю женщин. Одних только чистых женщин, а когда у них нет чувств, это меня отталкивает… Уходи же, Гелен, не заставляй краснеть своего дядю. Эти господа доведут меня до дому.

– Хорошо, – объявил Гелен. – Тогда дайте мне сто франков. Они мне нужны, чтобы заплатить за жилье, ей-богу, я не вру. Хозяева собрались выгнать меня на улицу.

Эта неожиданная просьба усугубила пьяный угар Башляра, так что им пришлось прислонить его к ставне какого-то магазина. Он бормотал:

– Как?.. Что?.. Сто франков… Эй, не шарьте у меня в карманах, я ношу с собой только мелочь… Да ты же растранжиришь их в злачных местах! Нет, я не стану поощрять твои пороки. Я свой долг знаю – твоя мать, умирая, поручила мне тебя… Слушайте, я позову на помощь, если вы вздумаете меня обыскивать!

И он продолжал разглагольствовать, осуждая порочные нравы молодежи и твердя о пользе добродетели.

– Да что вы там болтаете о добродетели?! – вскипел наконец Гелен. – Я, по крайней мере, еще не дошел до того, чтобы обкрадывать родственников… Слышите вы? Мне стоит только заговорить, как вы сами быстренько выложите мне денежки, мои сто франков!

Однако дядя тут же притворился глухим. Он что-то невнятно бормотал, то и дело падал. В узком проулке позади церкви Сен-Жерве, где они теперь находились, горел один-единственный фонарь; его слабый, как у ночника, белесый свет едва позволял разглядеть сквозь грязные стекла крупно выписанный номер дома. Из ближайшего окна доносились невнятные, дрожащие звуки; сквозь щели в закрытых ставнях просачивались наружу тонкие полоски света.

– Ну довольно с меня! – внезапно объявил разозленный Гелен. – Простите, дядюшка, я забыл свой зонтик там, наверху.

И он вошел в дом. Башляр возмутился: теперь он гневно требовал, чтобы к женщинам относились более уважительно, – при нынешних нравах Франции грозит гибель! На площади Ратуши Октаву и Трюбло удалось наконец остановить фиакр, в который они швырнули дядю бесцеремонно, как куль с углем.

– Везите его на улицу Энгиен, – сказали они кучеру. – Вы свое получите, обшарьте его карманы.

В четверг на улице Граммон, в присутствии мэтра Ренодена, состоялось подписание брачного контракта. Перед этим в доме Жоссеранов разыгрался скандал: отец невесты в порыве бессильного негодования снова обвинил ее мать в бессовестном обмане, к которому его принудили, и супруги опять начали бросать друг другу в лицо упреки, оскорбляя чужую родню. Где он достанет раз в полгода десять тысяч франков? – кричал Жоссеран. Это обязательство сводило его с ума. Башляр, который присутствовал при ссоре, истово бил себя в грудь, сыпал все новыми и новыми обещаниями, хотя до сих пор не дал за невестой ни гроша, и клялся, что никогда не оставит в нужде любимую малютку. Но измученный отец Берты, пожав плечами, спросил:

– Вы что, считаете меня круглым дураком?

Однако содержание брачного контракта, составленного по указаниям Дюверье, слегка успокоило Жоссерана. В документе не говорилось о страховке; кроме того, первый взнос, в размере десяти тысяч франков, следовало сделать лишь через полгода после свадьбы. Иными словами, у него будет достаточно времени для передышки. Огюст, слушавший нотариуса с пристальным вниманием, вдруг начал проявлять беспокойство; он пристально смотрел на улыбавшуюся Берту, смотрел на родителей, смотрел на Дюверье и наконец осмелился спросить о страховке как о гарантии выплаты – он считал естественным хотя бы упоминание о таковой. Однако все присутствующие изобразили удивление – к чему это, все само собой разумеется! – и быстренько подписали документ; мэтр Реноден, молодой и очень любезный господин, помалкивал и учтиво подавал перо каждой из дам. Выйдя на улицу, госпожа Дюверье, однако, позволила себе выразить удивление тем, что никто так и не заикнулся ни о страховке, ни о том, что пятьдесят тысяч франков приданого должен был выплатить дядюшка Башляр. Однако госпожа Жоссеран с наивным видом возразила, что не стоит обязывать дядю выплачивать столь незначительную сумму: позже он отпишет Берте все свое состояние.

Вечером того же дня за Сатюрненом приехал фиакр. Госпожа Жоссеран объявила, что его присутствие на брачной церемонии слишком опасно: нельзя выпускать в толпу приглашенных безумца, который грозился всех зарезать; и Жоссеран, скрепя сердце, был вынужден отправить беднягу в психиатрическую лечебницу доктора Шассаня, в Мулино. Фиакр въехал во двор, когда уже смеркалось; Сатюрнен спустился вниз, держась за руку Берты: бедный дурачок вообразил, что они отправляются на загородную прогулку. Однако, сев в экипаж, он разбушевался, разбил стекло и, высунув руки наружу, стал махать окровавленными кулаками. Жоссеран, потрясенный этой сценой в полутемном дворе, в слезах поднялся в квартиру; в его ушах все еще звучали завывания несчастного, перемежаемые щелканьем кнута и цокотом копыт.

За ужином при виде незанятого места Сатюрнена он опять не смог сдержать слезы, и его жена, не понимая причины этого горя, гневно вскричала:

– Ну довольно хныкать! Надеюсь, вы не собираетесь выдавать свою дочь замуж с этой похоронной физиономией?! Знайте: дядюшка поклялся мне самым святым, что есть на свете, – могилой моего отца! – что он выплатит в срок первые десять тысяч франков, и я за него ручаюсь! Он торжественно поклялся мне в этом, выходя от нотариуса!

Жоссеран даже не стал отвечать. Он провел всю ночь за письменным столом, надписывая бандероли. К утру, в зябком рассветном полумраке, он закончил вторую тысячу и заработал шесть франков. При этом он то и дело машинально поднимал голову, вслушиваясь: не проснулся ли в соседней комнате Сатюрнен. Затем мысль о Берте побуждала его снова лихорадочно продолжать работу. Бедная девочка, ей так хотелось венчаться в белом муаровом платье! Что ж, если добавить эти шесть франков, то букет невесты получится пышнее.

VIII

Бракосочетание в мэрии состоялось в четверг. А в субботу утром, в одиннадцатом часу, в гостиной Жоссеранов уже сидели дамы – венчание в церкви Святого Роха было назначено на одиннадцать. Здесь были мадам Жюзер – как всегда, в черном шелковом платье, мадам Дамбревиль, затянутая в платье цвета палой листвы, и Клотильда Дюверье, в очень простом бледно-голубом наряде.