Я задал ему вопрос, который задал бы своему кумиру любой болельщик: «Какой матч был самым незабываемым в вашей карьере?» К моему удивлению, Мэтьюз расхохотался.

«В 1945 году, – рассказал он, – когда московское “Динамо” приехало в Лондон на матч с “Арсеналом”, мы играли в таком густом тумане, что с середины поля не было видно ворот. Один из наших игроков, Джерри, грубо атаковал вратаря “Динамо”, и судья показал ему красную карточку. Мы продолжили играть вдесятером. Играем и играем, и вдруг Джерри пробегает мимо меня с мячом. “Спокойно, – сказал он мне, – я втихаря вернулся, не проговорись судье”. Джерри продолжал играть до финального свистка, а судья этого так и не заметил. Из-за тумана».

Весной 1963 года Шула снова сообщила мне, что беременна. На этот раз я не заплакал, а просто радостно обнял ее. После стольких лет, в которых события были просто спрессованы, я понял, что нашел свое место в мире. И это место – дом – определенно было в Израиле. Конечно, мягкое раскатистое венгерское «р» у меня сохранилось до последних дней, но я был человеком на своем месте или, как выразился писатель Том Вулф, «мужчиной в полный рост». Израиль был моей землей, иврит – моим языком, карьера моя процветала, а Шула бережно создавала вокруг меня теплоту и уют, где я мог бы расслабиться вместе с ней и нашей дочерью.

5 ноября 1963 года – в тот же день, что и его старшая сестра, – появился на свет Яир.

Эфраим, который тогда повсюду носился со своей восьмимиллиметровой ручной камерой, пошел вместе со мной в больницу «Ассута» и сидел рядом в приемном покое (тогда никому в голову не приходило позволить мужьям присутствовать при родах). За несколько минут до родов он спустился вниз, на улице поставил камеру на штатив и развернул ее в сторону выхода из больницы. Те две минуты черно-белой съемки не стали его лучшим фильмом, но они так близки моему сердцу: полный молодой человек пулей вылетает из дверей больницы. Он скачет по улице огромными прыжками и орет во всю глотку – немым криком, который легко прочитать по губам: «У меня сын! У меня сын! У меня сын!..»

Биография, которую вы сейчас читаете (как, впрочем, и любая другая), – это в какой-то степени иллюзия. Поскольку наиболее важные в жизни вещи – это как раз те, о которых нечего написать. Все мы просто живем ими, они привычны для нас, в них нет ничего особо примечательного. Я как-то читал о безграничной преданности генерала Шарля де Голля своей младшей дочери Анне, у которой был синдром Дауна. Когда в 1948 году ее не стало, его горе было безмерным, но в исторической литературе это всегда лишь деталь в рассказе о его безуспешных попытках вернуться в тот год на вершину французской политики. Стоит ли сомневаться в том, что дочь занимала его больше, чем грозные генералы и все мелкие политические интриги, которые так подробно изучаются всеми его биографами? Разве не понятно, что заставляло гордого де Голля плакать по ночам?

Я, конечно, не сравниваю себя с де Голлем (мне всегда нравилось, как Черчилль оценил его бегство из оккупированной Франции: «На этом маленьком самолете де Голль увозил с собой честь Франции»), но и моя личная история тогда была полна мгновений, о которых нечего написать: моя трехлетняя дочь ковыляет к кровати, протягивает руку, а сын, которому всего две недели, хватается за ее палец и пытается запихать его себе в рот. Она заливается счастливым смехом, и мы все смеемся. Толстой ошибался: даже самые счастливые семьи счастливы каждая по-своему.

Через несколько недель после рождения Яира Арье Дисенчик вызвал меня и сообщил, что решил назначить собственным корреспондентом газеты в Лондоне.

Я не бывал в Англии, но она стала для меня центром интеллектуального и духовного притяжения задолго до того, как я ступил на эту землю. Тот голос, который пробивался из самодельного радио в гетто, настроенного на Би-би-си, был маяком человечности и мужества, и я преклонялся перед всем, что было связано с Англией: пьесы Шекспира, поэзия Уильями Батлера Йейтса и Элизабет Барретт Браунинг, фильмы Альфреда Хичкока, книги Чарльза Диккенса. Глобус вращался и вращался, и в конце концов мне удалось чудесным образом осуществить свою детскую мечту, которой я делился с другом Сашей на берегу Дуная: я буду журналистом в Лондоне.

В 1964-м я приехал в Лондон (один, поскольку Шула захотела подождать еще пару месяцев – до тех пор, пока не закончит кормить Яира грудью) и нашел квартиру в тюдоровском стиле в Клифтон-Корте – с темными балками, перекрещивающимися на фоне белой оштукатуренной стены, и прозрачным стеклянным потолком. Летом сквозь него беспрестанно капал дождь, а зимой покрывавшее его толстое снежное одеяло погружало нас в постоянный мрак.

Рабочим местом мне служила небольшая комната редакции «Дейли телеграф», которую я делил с добродушным смуглым журналистом из Греции. В первый же день он объяснил мне, что главное в нашей (иностранных корреспондентов) работе – поддерживать хорошие отношения с мистером Джорджем.

– Кто такой мистер Джордж? – спросил я.

– Мистер Джордж, – сказал грек, – это вор.

Через несколько часов он уже познакомил меня с Джорджем – маленьким шумным красноносым кокни, специализировавшимся на том, чтобы в вечерние часы пробежаться по всем редакциям Лондона и стащить свежие номера газет, только что поступившие из типографий. Эти украденные номера, которые должны поступить в продажу только на следующее утро, позволяли нам посылать домой самые свежие новости, поэтому в Израиле и в Афинах их публиковали в то же время, что и в Англии. Если задуматься, то не только Джордж был вором, но и мы.

Несколько дней спустя кто-то в редакции «Дейли телеграф» сказал мне, что Черчилль собирается приехать в парламент (что случалось довольно редко). Я помчался туда и занял место среди представителей прессы. Через несколько минут я увидел его. Черчилль медленно проковылял по залу, опираясь на руку своего преемника Гарольда Макмиллана: голова, гладкая как бильярдный шар, затуманенный взгляд – глубокий девяностолетний старик. К удивлению и смущению сидевших рядом английских репортеров, я разрыдался.

У меня для тебя сенсация, – шепнул мне один из моих источников в израильском посольстве в Лондоне.

– Ну и что это? – спросил я.

– Абба Эбан вылетает с секретной миссией в Буэнос-Айрес, чтобы улучшить взаимоотношения с Аргентиной.

Тогда Аргентина все еще злилась на Израиль за похищение Эйхмана и даже угрожала прервать дипломатические отношения. Эбана, который тогда был заместителем премьер-министра, попросили помочь разрешить конфликт, используя свой международный авторитет. Я позвонил в Израиль узнать у Эбана, правда ли это, но мне сказали, что он уже вылетел в Вашингтон, откуда собирается продолжать свою миссию. После долгих уговоров секретарша согласилась дать мне название отеля, в котором он остановился. Я позвонил туда поздно вечером, но Абба Эбан в это время вышел на какую-то встречу. Я попросил, чтобы он перезвонил мне, и заснул.

В два часа ночи меня разбудил телефон, и телефонистка сообщила, что Абба Эбан на линии. Заснул я, видимо, очень крепко, потому что никак не мог вспомнить, зачем я, собственно, ему позвонил. Чтобы выиграть время, я спросил его, какая погода в Вашингтоне.