Двумя днями позже, не предупредив никого из собственного окружения кроме, вероятно, Геббельса, Гитлер объявил Соединенным Штатам войну. В день, когда он узнал, что битва за Москву проиграна, Гитлер захотел показать, что удерживает инициативу в своих руках. Если бы США объявили войну первыми, это могло бы сильно подорвать боевой дух немцев. В каком-то смысле Гитлер даже оказал Рузвельту услугу. Ничто не говорит о том, что конгресс во второй раз объявил бы войну, и, таким образом, ответственность с американского президента снова «была полностью снята»[23].

Когда перечитываешь ту часть воспоминаний Рузвельта{170}, где рассказывается о событиях, предшествовавших Пёрл-Харбору, видно, что две трети текста касаются гитлеровской угрозы и способов противостояния ей, Японии и дальневосточному вопросу посвящено не более тридцати страниц. Это четко отражает тот факт, что если для существенной части американской общественности главным врагом США являлась империя Восходящего Солнца, то для Рузвельта — нацистская Германия.

Воспоминания также, вне всякого сомнения, показывают: американская конституция до такой степени ограничивала права президента, что, несмотря на мировое могущество его страны, он представлял собой «связанного Гулливера» (по выражению Стенли Хоффмана). Имея дело со всесильным и стоявшим на изоляционистской позиции конгрессом, президент вынужден был хитрить, чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями — помогать демократиям, спасать Великобританию после июня 1940 г., сдерживать Японию.

Так, президент США не мог объявить войну, «если нападению не подвергнется национальная территория», не имел права нарушить «закон о нейтралитете», который запрещал поставлять военную технику какой-либо воюющей стране.

В июне 1940 г., видя, что совершенно бессилен сделать хоть что-то для отчаянно взывавшей о помощи Франции, Рузвельт испытал весьма болезненное ощущение поражения, какого еще никогда в своей жизни не знал. Потрясенный и огорченный, он потребовал дать ему право управлять страной по-настоящему. Обида, которую он отныне затаил на Францию, безусловно, была связана не только с разочарованием, вызванным разгромом французов, но и с памятью о том, как он не мог помочь Франции ничем, кроме добрых слов.

До сих пор Рузвельт далеко опережал в прозорливости и общественное мнение, и конгресс, вернее оценивая опасность подъема нацизма. В стране царили крайне изоляционистские, то есть в данном случае пацифистские и националистические, настроения. Кризис 1929 г. американцы, которым раньше всегда обещали процветание, восприняли как не исполненное обещание. Они избрали Рузвельта, с помощью «Нового курса» вернувшего им уверенность в себе и возродившего американскую мечту. Успех «Нового курса» снова узаконил их право быть другими, право на сей раз действительно избегать участия в европейских склоках, которое после Первой мировой войны не приносило им ничего кроме разочарований. Держаться в стороне от идущей к своей гибели Европы, сохранять обособленность — таково было кредо подавляющего большинства населения США. Долгое времени и сам Рузвельт разделял такую точку зрения, наблюдая, в частности, несостоятельность Лиги Наций.

Ситуация изменилась, но американская общественность не обратила бы на это внимания, если бы не образование весьма воинственных лоббистских групп, отстаивавших изоляционистскую политику или, наоборот, боровшихся с ней. В стане изоляционистов находились в основном не столько американцы немецкого происхождения (как в 1914–1918 гг.), сколько ирландцы, крайние англофобы. Были среди них и активисты движения «Америка прежде всего» (America First), руководимого, в числе прочих, знаменитым летчиком Чарльзом Линдбергом, который обозвал Рузвельта «ненормальным», когда тот захотел увеличить производство боевых самолетов в США. К ним также принадлежали Хёрст со своим издательским концерном, крупные промышленники (например, Форд), которые восхищались подъемом Германии и мечтали о расширении торговых связей со столь динамичной экономикой. Все они выступали за политику «умиротворения», считая ее единственно возможным ответом на требования Гитлера.

Другой лагерь объединился вокруг так называемого комитета Уайта. Некоторые его члены, как, например, Дин Ачесон, вскоре стали ратовать за то, чтобы при необходимости вступить в войну и помочь демократиям защищаться. Основатель комитета Уайт отождествлял фашистских чернорубашечников и нацистских коричневорубашечников с куклуксклановцами. Положение этого лагеря осложнялось расхождением во взглядах его представителей: одни думали, будто усиление Великобритании убережет США от участия в мировой войне, другие, тоже пацифисты, полагали, что важнее все же сохранить демократию, чем мир.

Лагерь изоляционистов получил неожиданную поддержку со стороны ультралевых, коммунистов и сочувствующих им после заключения советско-германского пакта, когда его пацифизм стал еще активнее.

Объявление войны не изменило ситуацию: как показал опрос, проведенный в сентябре 1939 г. агентством Ропера, всего 2% американцев считали нужным участвовать в конфликте на стороне англичан и французов{171}.

Советско-германский пакт существенно усложнил картину политических установок в США, и Рузвельт, решив выставить свою кандидатуру на выборы 1940 г., по необходимости должен был обратить на это внимание. Именно в те годы он осознал, что, наряду с печатью, кино становится силой, которую невозможно игнорировать, и делающие его люди оказывают немалое влияние на политические предпочтения зрителей-избирателей.

В США понятие свободы прессы включало в себя и свободу кинематографа. Существовала только самоцензура, связанная с моральным «кодексом Хейса». Рузвельт, подобно другим видным деятелям его поколения, раньше считал кинофильмы просто развлечением. Однако в 1937 г., после показа в Белом доме фильма Йориса Ивенса «Испанская земля» с прочитанными Хемингуэем комментариями, его взгляды изменились, а решимость бороться с усилением фашизма укрепилась.

Оценив по достоинству ту роль, которую кино могло сыграть в пропаганде защиты демократий, Рузвельт стал отныне субсидировать целую программу по съемке художественных лент об испанских республиканцах: так появились «Последний поезд из Мадрида» Джеймса Хогана, «Три товарища» Джозефа Манкевича и т. д. Рузвельт не был кинолюбителем, зато мир кинематографа им сильно интересовался. За несколько предыдущих лет этот мир значительно расширился за счет режиссеров-иммигрантов (Фриц Ланг, Уильям Дитерле и др.), вступавших в американские антифашистские организации. Конечно, внутри кинематографического лобби существовали сильные разногласия, но в большинстве своем оно поддержало предвыборную кампанию Рузвельта в 1940 г., и Рузвельт отплатил ему сторицей{172}.