А Лада Юрьевна продолжала вспоминать:

— Помню его как сейчас. Высокий, худой, с крепким подбородком и вечной папиросой в зубах. Жил он со своей мадам, мерзкой бабой со скользким взглядом. Как же ее звали? Антонина, кажется… С завивкой «перманент», с толстыми щеками, с морковной помадой на губах и объемом, ну, как вы втроем, наверно. И сын у них был… Яша. Неплохой парень, но матери сильно стеснялся. Скандалила она по любому поводу, особенно в очереди в ванную.

«Вы же советские люди, что вам долго мыть?» — вопила она, а потом сама запиралась в ванной, и надолго. Но ей не перечили. Знали, где муж служит.

Лада Юрьевна снова отпила чай. В комнате было тихо, только большие напольные часы уныло отбивали чечетку, да чирикали воробьи на огромной березе за окном.

— Поначалу мы с ним лишь раскланивались, затем Литвяк стал к нам захаживать. Я еще удивлялась, такая разница в возрасте, больше двадцати лет, но вскоре обнаружила массу приятного в его визитах. Семен Тарасович оказался эрудированным и неглупым, и беседовать с ним было весьма занимательно. Он обожал искусство, уже в те времена не путал Моне и Мане и хорошо разбирался в модернистских течениях. Я слушала его раскрыв рот, потому что знания у него были поистине энциклопедическими. Причем многое из того, что он рассказывал, как я поняла позже, официально замалчивали и в институтах не преподавали. Думаю, в то время он Федора и завербовал. А я и представить не могла, что мой молодой муж — сексот, который запросто стучит в КГБ на своих же коллег, сокурсников и знакомых. И занимался этим отнюдь не из идейных соображений, потому что топил людей выборочно…

На последней фразе голос Лады Юрьевны сел. Она снова схватила чашку и с жадностью допила остывший чай. Саша сжалась в комок. Холод внутри нарастал. Нет, она не озябла, но руки и ноги словно заледенели, стали тяжелыми и неповоротливыми. Ей хотелось вскочить, крикнуть, что старуха до сих пор живет старыми обидами и потому так беззастенчиво и жестоко клевещет на бывшего мужа. Но не двигалась с места и молчала, может, потому, что Никита вдруг взял ее за руку. Его пальцы, единственно теплые и крепкие в этом неожиданно рухнувшем мире, стали для нее тем якорем, который до сих пор удерживал ее в квартире старой карги, чей шелестящий голос, казалось, вещал с того света.

— Болтунов в кругу творческих людей и в те времена хватало, — молвила Лада Юрьевна и приложила платочек к губам. — Диссидентами они не были, но позлословить на кухнях, ругнуть Хрущева или Брежнева, анекдот рассказать антисоветский, такое сплошь и рядом. Сотрудника госбезопасности в свой круг они не впустили бы, а вот Король Солнце, свой в доску, — другое дело!

Саша слушала эти откровения и все больше убеждалась в сходстве Быстровой-старшей с диснеевскими старухами, но не с добрыми феями и волшебницами — нет! Эта иллюзия исчезла, стоило Ладе Юрьевне открыть рот. На Сашу обрушились воспоминания, казалось, навечно погребенные под толстым слоем пыли. Какая там добрая фея! Перед ней сидела ведьма Урсула — опасная, коварная и прекрасная одновременно, вкрадчиво предлагавшая русалочке ноги за волшебный голос. Но честно предупредившая: отдашь больше, чем получишь!

Голос Лады Юрьевны звучал ровно, без эмоций, словно она читала старый некролог о человеке, который давным-давно умер, позабыт, и лишь несколько фраз на желтой газетной бумаге напомнили вдруг о былой жизни.

— Эти горе-вольнодумцы могли при Феде болтать сколько угодно и что угодно, читать «Доктора Живаго» и восхищаться Бродским. По сути, им ничего не грозило при условии, если с них нечего было взять. В смысле, нечем поживиться!

Саша напряглась. Похоже, Лада Юрьевна перешла к главному.

— Литвяк, как я уже говорила, хорошо разбирался в живописи, был охоч до всякой старины и потихоньку, как хомяк, тащил все, что прилипнет к рукам, в свои закрома. Но антиквариат, картины и прочее добро нужно было где-то находить, верно? Вот тогда-то ему и пригодился Федор Ковалевский, вхожий в любую компанию молодежи, с цепким взглядом, отличным образованием, способный приметить и фамильное серебро, и редкое полотно, и древнюю икону. И если при этом человек был недостаточно осторожен, на него быстренько собирали компромат. Подобными делами как раз занимался майор Литвяк, но от него можно было откупиться.

— Но как такое было возможно? — удивился Никита. — В органах КГБ? С его жесткой дисциплиной? Да Литвяка мигом бы вычислили. И не либеральничали бы, как сейчас. Мигом поставили бы к стенке или в лучшем случае отправили бы на урановые рудники. С предателями там не церемонились.

— А он все делал исключительно гениально. Не было задержаний и тем паче арестов, пока рыбка сидела на крючке. Поначалу с болтуном вежливо беседовали, так сказать, в профилактических целях, и часто даже не с самими вольнодумцами, а с их родителями, которым популярно объясняли, по какому маршруту и на какой срок может отправиться их любимое чадо. Литвяк был обаятелен и внушал доверие. У него на лбу было написано: «Хочу вам помочь!» И, если родители не спешили расставаться с ценностями или раритетами, им тонко намекали в приватных беседах тот же Федор или его гоп-компания — Шура Соколов, Виталик Пайсов, Эдик Ордынцев, что расстаться нужно непременно. А против несговорчивых возбуждали уголовное дело по всей строгости закона. И ведь были случаи, кое-кто отправлялся в ссылку или на лесозаготовки, что было лучшим уроком для тех, кто не поддавался уговорам.

— Бабуля, по-моему, ты преувеличиваешь. На чем здесь можно было заработать после войны? — Юля недоверчиво улыбнулась. — Маленький пыльный городишко посреди степи… Какие ценности? Какие раритеты?

— Абсолютно верно, дорогая, город наш до войны был небольшим. Узловая станция, тысяч тридцать населения. Но во время войны к нам приехали много эвакуированных из Ленинграда, Белоруссии, Украины, особенно из Одессы и Харькова — людей очень состоятельных — ученых, врачей, инженеров с оборонных предприятий. Многие домой не вернулись, некуда было и не к кому порой, и остались в нашем городе. А майор КГБ в шестидесятых считался крупной шишкой, по сути, царем и богом. К тому же Литвяк особо не зарывался, работал в основном с интеллигентами, а у них имелись дивные вещи. Кроме того, друзья Федора толкались на барахолках, выискивали старину, скупали по дешевке, если получалось. Возможно, и чем-то более серьезным промышляли, но об этом ничего не знаю и могу только догадываться. Очевидно, таким же образом к нему попала чудотворная икона. Я ее видела, но особо к ней не присматривалась. Только слышала, как Литвяк хвастался Федору, что она несколько раз спасала его от беды…

— Бред какой-то! — возмутилась Саша. — Откуда вы все знаете? Неужто Литвяк делился и с вами своими секретами?

— Голубушка, — смерила ее снисходительным взглядом Лада Юрьевна, — можете иронизировать по этому поводу сколько угодно! Естественно, не делился! Я сначала не придавала значения, почему меня выставляют из комнаты всякий раз, когда Литвяк приходил к Федору. Затем Федор стал приносить какие-то свертки, коробки, прятал их в тайнике. Я его случайно обнаружила, когда мыла полы. Если нажать на одну из досок под кроватью, она проворачивалась и открывала ящик, где он хранил эти ценности. А следом являлся кто-то из его приятелей, меня снова выпроваживали из комнаты под предлогом поставить чайник на плиту, а тайник после пустел на какое-то время. Я ведь не удержалась, заглянула в пару коробок. В одной лежало столовое серебро девятнадцатого века, а в другой — небольшая картина Шагала с его автографом. Вот тогда я и стала подслушивать!