— Вы, кажется, не в духе? — начал он после многих тщетных попыток завязать разговор. — Нельзя ли узнать причину?

— Мне досадно, что действительно выдающиеся люди обычно крайне робки и совершенно лишены всякой самоуверенности, — ответила Маргарита.

Лицо асессора просияло. «Выдающиеся люди», отсутствие самоуверенности, робость… конечно, речь шла о нем, намек не мог быть более ясным.

Маргарита тотчас же заметила, что Губерт принял ее неосторожные слова на свой счет, и решила немедленно исправить свою оплошность.

— Вам совершенно незачем окидывать меня таким «полицейским» взглядом, я не заговорщица, — сказала она. — А это, кажется, единственное, что вас теперь интересует.

— Фрейлейн, — с достоинством произнес слегка уязвленный асессор, — вы упрекаете меня в моем ревностном отношении к службе, тогда как я считаю это своим достоинством. На нас, чиновниках, лежит вся забота о порядке и безопасности страны; только благодаря нам…

— Ну, если бы вы один заботились о нашей безопасности, так нас давно тут убили бы, — прервала его молодая девушка. — Наше счастье, что у нас есть господин Нордек.

— Господин Нордек, кажется, возбуждает всеобщее восхищение, не исключая и вашего? — обиженно заметил Губерт.

— Да, и моего, — подтвердила Маргарита, бросая очень выразительный взгляд на асессора. — Я восхищаюсь только им и больше никем!

— О, — улыбнулся Губерт, — другие и не претендуют на холодное восхищение, они рассчитывают на гораздо более теплое чувство родственной души.

Маргарита увидела, что дерзости не помогают; Губерт шел к своей цели прямо, но она вовсе не имела желания выслушивать его объяснение; ей было неприятно ответить ему отказом, и она предпочитала предоставить все это дело отцу, а потому задала ему первый пришедший в голову вопрос:

— Вы давно не рассказывали мне ничего о вашем знаменитом дядюшке в И. Что он поделывает?

Асессор, увидевший в этом вопросе лишь интерес к его семейным делам, охотно ответил на него:

— У моего бедного дяди в последнее время много неприятностей. В университете образовалась целая партия противников, во главе которой стоит профессор Вебер. Этот Вебер, назло моему дяде, выдвигает какого-то невежественного человека и ставит его никому не известное произведение наряду с сочинениями моего дяди. Последний так рассержен, что хочет подать в отставку. Конечно, его не отпустят, потому что это будет для университета невосполнимой потерей. Меня очень трогает, что вы так интересуетесь моим дядей; я часто писал ему о вашей семье, и он был бы очень рад…

Девушка в отчаянии вскочила, подбежала к открытому роялю и начала играть, но Губерт тотчас же очутился возле нее.

— Ах, мой любимый вальс! — воскликнул он. — Конечно, музыка лучше всего передает чувства. Не правда ли?

Маргарита отчаялась: сегодня все было в заговоре против нее. Это была единственная пьеса, которую она знала наизусть, но она не решилась играть по нотам, так как видела, что Губерт только и выжидает паузы, чтобы выразить словами чувства, переполнявшие его сердце, а потому изо всех сил в самом бурном темпе барабанила этот вальс. Получалось что-то ужасное; лопнула струна, но шум был такой, что должен был заглушить всякое объяснение.

— Разве здесь уместно фортиссимо? — отважился спросить Губерт. — Мне кажется, вся пьеса должна исполняться совсем пиано.

— А я исполню ее фортиссимо, — заявила Маргарита, так ударив по клавишам, что лопнула вторая струна.

Асессор, будучи немного нервным, вздрогнул.

— Вы испортите этот прекрасный инструмент, — произнес он.

— На что же существуют на свете настройщики? — крикнула Маргарита.

Заметив, что этот «музыкальный шум» неприятен Губерту, она забарабанила с еще большей силой, хладнокровно пожертвовав третьей струной. Это наконец подействовало. Асессор убедился, что сегодня не удастся объясниться, и решил отступить.

Когда он ушел, Маргарита встала и заперла рояль.

— Лопнули три струны, — произнесла она с некоторым удовлетворением, — но все же я не дала ему объясниться; пусть с ним разделывается папа.

Она села к столу, взяла книгу и снова углубилась в «Историю германистики».

Несколькими часами позднее Вольдемар Нордек возвращался верхом из Л., куда поехал сегодня утром и где довольно часто бывал в последнее время. Он знал, что его отношения с матерью являлись предметом разговоров в Л., а потому старался не давать пищи всяким вздорным слухам и показывал всем, что совершенно спокоен. Теперь, когда он был в лесу один, его лицо выражало глубокую тоску, а лоб был мрачно нахмурен. Он ехал шагом, не разбирая дороги, и на одном из перекрестков машинально придержал лошадь, чтобы пропустить летевшие во весь дух сани.

Норман вдруг поднялся на дыбы; всадник так сильно дернул узду, что лошадь испугалась и бросилась в сторону, попав при этом в канаву, шедшую вдоль дороги и только слегка прикрытую снегом, и чуть не упала вместе с всадником. Однако Вольдемар быстро заставил коня выскочить из канавы.

Между тем сани по приказанию сидевшей в них дамы остановились, и молодой человек приблизился к ним. Сидевшая в них дама была бледна и заметно взволнована.

— Простите, графиня Моринская, если я перепугал вас, — произнес он. — Моя лошадь испугалась неожиданной встречи.

Ванда была не из пугливых, и причиной ее сильной бледности являлся, вероятно, не столько испуг, сколько неожиданная встреча.

— Надеюсь, вы не ушиблись? — спросила она.

— Я — нет, но Норман… — Вольдемар не договорил и быстро соскочил с седла. Лошадь, видимо, повредила себе заднюю ногу. Вольдемар быстро осмотрел ее и снова обратился к молодой графине: — Это пустяки, — произнес он прежним холодным и принужденным тоном. — Прошу вас не терять из-за этого своего времени.

Вслед за тем он, поклонившись, отступил в сторону, чтобы пропустить сани.

— Разве вы не сядете на лошадь? — спросила Ванда, видя, что он обернул поводья вокруг руки.

— Нет, Норман сильно хромает, ему больно идти, и он не может нести всадника.

— Но ведь до Вилицы два часа езды, — заметила Ванда, — не можете же вы проделать этот путь пешком, да еще медленным шагом!

— Но мне не остается ничего другого, — спокойно ответил Нордек. — Я должен отвести свою лошадь хотя бы в ближайшую деревню, куда потом могу послать за ней.

— Но уже стемнеет, прежде чем вы достигнете замка.

— Не беда, я знаю дорогу.

Молодая графиня бросила взгляд на дорогу, ведущую в Вилицу и терявшуюся в лесу.

— Не лучше ли было бы, если бы вы воспользовались моими санями? — тихо, не поднимая глаз, произнесла она. — Мой кучер мог бы тем временем отвести вашу лошадь в деревню.

Вольдемар с изумлением посмотрел на нее: это предложение крайне поразило его.