А дальше, — эпически повествует Б., — в феврале 1962 года «меня вдруг вызвали в ЦК КПСС к секретарю ЦК КПСС, члену политбюро М. А. Суслову», и тот, внимательно расспросив 34-летнего аспиранта, сделал ему предложение, от которого не отказываются: «У Отдела культуры ЦК КПСС есть мнение предложить Вам потрудиться инструктором в секторе художественной литературы. Как Вы к этому предложению отнесетесь?»

«Это для меня высокая честь. Сумею ли я оправдать доверие?»[360] — ответил Б. и всей своей последующей карьерой это доверие, вне сомнения, оправдал. Прежде всего, и знание языка тут пригодилось, как неутомимый боец идеологического фронта, автор пышущих контрпропагандистским жаром книг «Смятенные души» (1963), «Литература США и действительность» (1965), «Социальный американский роман 30-х годов и буржуазная критика» (1969), «Идеологическая борьба и литература» (1975, 1977, 1982, 1988), «Авгуры из Нового и Старого света» (1980), «Вся чернильная рать…» (1983).

На разоблачении измышлений, нам чуждых, Б. и докторскую диссертацию построил (1976), и лекции об этом читал, и учебное пособие «Актуальные проблемы современной идеологической борьбы» (1985) издал. Начальство его в этой роли ценило, а писатели… Что касается писателей, то они и ненавидеть Б., и трепетать перед ним по-настоящему начали тогда, когда он — в должности завсектором (1966–1972), затем замзавотделом культуры ЦК (1973–1986) — стал куратором всей художественной литературы в стране.

Вернее, не так. Большинство писателей, к власти не близких, чаще всего и не подозревало, что неожиданный переход с милости на гнев у журнальных и издательских редакторов объяснялся тем, что на ту или иную сомнительную верстку глянул Б. и велел навести порядок. И А. Кондратович применительно к прохождению материалов «Нового мира» об этом пишет, и старые литгазетовцы не забыли ни как полосы отправляли на контроль в Отдел культуры, ни как Е. Кривицкий, который вел тогда литературный раздел газеты, чуть что хватался за телефонную трубку, чтобы провентилировать у «Альберта», годится ли такой-то автор в дискуссию и приемлем ли такой-то заголовок для такой-то рецензии.

Б. не сам решал, конечно, какой быть литературе, но он точнее и раньше других угадывал, какой бы ее хотела видеть высшая власть. И во всё входил, до всего ему было дело, так что, — как многие вспоминают, — даже весьма сановные писатели не рисковали выступить где-нибудь на съезде или ответственном пленуме, не завизировав у него предварительно свою речь.

«Альберт Андреевич по своей природе был человеком неагресивным, незлобным», — рассказывает работавший рядом с ним Н. Биккенин, и это, наверное, так[361]. Но дружба дружбой, а служба службой, и не столь уж важно, кому он лично симпатизировал — либералам или охотнорядцам, — важнее, что держать в узде он норовил и первых, и вторых. А они ему отвечали взаимностью — от создателей «Метрополя» до Ст. Куняева, который однажды сказал в сердцах:

Альберт Беляев был одним из самых подлых и мерзких партийных чиновников, которых я видел на своем веку. Хотя бы потому, что он был чистокровным русским северной закваски, со светлыми, чуть рыжеватыми волосами и голубыми глазами, с послужным списком, в котором значилась служба на Северном флоте, с книжонкой рассказов об этой службе, за которую его приняли в Союз писателей. А душа у него была карьеристская и насквозь лакейская[362].

Чужая душа — потемки, конечно. И что-то вроде признаний Адуева-младшего приходит на ум, когда читаешь воспоминания Б. о себе и о своих товарищах-цекистах оттепельного призыва:

Это были молодые люди из провинции, совершенно не знакомые со сложными лабиринтами политической жизни столицы и особенно ее верхушки. Мы были полны надежд на лучшее будущее, на то, что партия очистится и отделит себя от сталинизма и его преступлений против собственного народа…[363]

Возможно, все возможно. «Но, — продолжает Б. свою исповедь сына века, — я мог действовать только в жестких рамках установок свыше. Я подчинялся партийной дисциплине»[364].

А когда власть при Горбачеве переменилась, подчинился и ей: в 1986 году, спланировав, как на запасной аэродром, из ЦК в кресло главного редактора газеты «Советская культура», он за несколько лет превратил ее в один из флагманов перестройки. Теперь его стали ненавидеть уже и несгибаемые товарищи по партии, например Ю. Изюмов, едко заметивший, что былой

пламенный трибун <…>, чутким нюхом уловив, куда дует ветер, стал резко разворачивать газету на антикоммунистический курс. И довольно долго в ней редакторствовал, разумеется, убрав из названия газеты слово «советская»[365].

Недавно это было. И газета помнится, а ее редактор забылся.

Соч.: Идеологическая борьба и литература: Критический анализ американской советологии. М.: Худож. лит., 1975, 1977, 1982, 1988; Литература и лабиринты власти: от «оттепели» до перестройки. М.: Korina-Ofset, 2009.

Лит.: Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 238–249.

Берггольц Ольга Федоровна (1910–1975)

Ретивей комсомолки, чем Б., в 1920–1930-е годы почти что и не было: мало того, что писала стихи исключительно правильные, так еще и предлагала, например, изъять сборник детских стихов Д. Хармса и А. Введенского из библиотек (газета «Наступление», 16 и 22 марта 1932 года), ополчалась на С. Маршака («Литературный Ленинград», 5 октября 1936 года), воевала на собраниях с «уклонистами» и «накипью нэпа», срывалась по первому звонку в командировки по стране и всюду находила повод ликовать и восторгаться поступью социализма. Говорила в автобиографии, что даже с поэтом Б. Корниловым, первым своим мужем, она разошлась «просто-таки по классическим канонам — отрывал от комсомола, ввергал в мещанство, сам „разлагался“»[366].

Жила, что называется, страстями и любовников, среди которых возникал в том числе зловещий Л. Авербах[367], в молодости и не только в молодости меняла стремительно, что давало повод заподозрить ее чуть ли не в «сексуальном психозе»[368]. Столь же страстные самообличения, равно как нет-нет да и просыпающиеся несогласия с линией партии, прячутся от постороннего глаза в дневник, но на поверхности и там стойкий оловянный солдатик Сталина, приветствующий террор, жертвою которого стали и товарищи Б. по писательской организации, и даже ее бывший муж: «Ну, то, что арестован Борис Корнилов, — не суть важно. <…> Арестован правильно, за жизнь»[369].

Эта запись в дневнике сделана 16 апреля 1937 года. Но через месяц приходит черед и самой Б.: 16 мая ее исключают из Союза писателей, 29 мая из кандидатов в члены ВКП(б), а в ночь с 13 на 14 декабря 1938 года арестовывают за то, что она будто бы входила в группу, готовившую террористические акты против тт. Жданова и