Хорошо то, что теперь ее крики слышались откуда-то издалека. Возможно, офицеры выпроводили ее вон, потому что устали от причитаний. Власти аэропорта недавно облагородили территорию вокруг старого одноэтажного домика, в котором находился полицейский участок. Рядом с входом разбили клумбы с розовыми цветами и тропическими растениями. Их листья блестели на солнце так же ярко, как новенькие джипы, припаркованные неподалеку.

Абдул представил себе, как мать быстро удаляется за ограду и направляется домой. Во всяком случае, ему очень хотелось думать, что все происходит именно так.

В большой камере, куда препроводили Абдула, находилось еще семь заключенных. Отца содержали здесь же и били прямо на глазах у сына. Помещение не было похоже на тюремные клетушки, которые Абдул видел в фильмах в видеосалоне в Саки-Нака. Здесь стояли железные стулья, большой деревянный стол с ламинированной столешницей, а также четыре металлических шкафа. Таких красивых шкафов Абдул в жизни не видел. Дверцы их были зеркальными. Это была мебель знаменитой марки Godrej[67], выкрашенная бронзовой, голубой и синей краской. Если бы не раздававшиеся отовсюду крики и стоны, можно было подумать, что ты попал на выставку дорогих предметов интерьера.

В участке Сахар были, конечно, обычные камеры, где содержались арестованные. А то помещение, в котором находились Абдул и его отец, их товарищи по несчастью называли «неформальным СИЗО». Это был кабинет, предназначенный для делопроизводства. Полицейские вели здесь «беседы без протокола» с Хусейнами и другими людьми, которые официально не числились задержанными. Здесь, к всеобщему удовольствию, даже было окошко, через которое друзья и родственники могли передавать узникам сигареты и утешать в постигшем их горе.

Абдул все ждал, что в проеме появится Сунил или мусорный вор Калу, а может, и кто-то еще из мальчишек. Почему бы ребятам не наведаться, чтобы узнать, как у него дела? Он даже представлял себе, как скажет им: «Дела у меня неважные». Но никто кроме матери не приходил. На третий день Абдул перестал надеяться на то, что заявится кто-либо еще.

Каждый день полицейские задавали ему один и тот же вопрос:

– За что ты так издевался над хромой женщиной?

На это мальчик жалостливо отвечал:

– Сэр, вы же видите, я человек слабый. Я бы давно признался, если бы на самом деле совершил это преступление. Но я его не совершал. Была лишь перебранка, ничего более.

Абдул подготовил также еще одну слезоточивую речь:

– Пожалуйста, сходите в Аннавади и спросите жителей. Там было много свидетелей. Я не трогал ее. Как я мог затеять драку с женщиной? Да еще с одноногой? Спросите кого угодно: я никогда даже девчонок не дразнил. Я ни с кем не ссорюсь. Если я за всю свою жизнь над кем и подтрунивал, так только над своим братом Мирчи. Но и его я ни разу в жизни не ударил, хотя это мой собственный младший брат, и я знаю, что мог бы иногда дать ему тумака.

Однако полицейские, похоже, не собирались обращаться к свидетелям в Аннавади.

Тогда Абдул решил зайти с другой стороны, при этом продолжая выдвигать все свои аргументы с предельным смирением:

– Фатима сама себя подожгла в припадке безумия. У них вышла небольшая ссора с моей матерью, а Одноногая сделала из мухи слона. Но что толку теперь твердить вам об этом? Она потерпевшая, и вы будете обращать внимание только на то, что говорит она, потому что видите ее ожоги. Меня вы все равно слушать не станете!

Караму полицейские почти в открытую угрожали:

– Зачем ты нарожал столько детей, мусульманин? Ты не сможешь их прокормить и дать им образование. Ты проведешь в тюрьме долгие годы, так что твоя жена забудет, как ты выглядишь.

– Не могу смотреть, как тебя мучают! Лучше пусть меня бьют, – сказал как-то Абдул отцу. Но тот в ответ заявил то же самое. Этот разговор они вели как-то ночью, лежа на холодном плиточном полу в наручниках. Оба не могли заснуть. Теперь не осталось и следа от живительного действия кислорода, который Карам получал две недели назад в частной клинике. Господин Хусейн пытался уверить сына, что полицейские на самом деле не верят в то, что Фатиму кто-то замышлял убить. К этому времени они наверняка в общих чертах представляли, что на самом деле произошло в Аннавади, тем более, что свидетелей было множество. Но детали трагедии, постигшей женщину-инвалида, совсем не волновали стражей порядка. Их интересовало, по мнению Карама, только одно: как бы хорошо заработать на этой истории. Один из полицейских все время повторял: «Ты там у себя в трущобах нажил неплохой капитал».

Идея проста: надо запугать заключенного до такой степени, чтобы он отдал все, что у него есть, и даже залез в долги. И все ради того, чтобы полиция не дала ход мифическому, нигде не зарегистрированному делу. Несмотря на то, что побои были запрещены конвенцией о правах человека, к ним прибегали повсеместно. Благодаря им повышалась цена, которую истязаемый был готов заплатить за свое освобождение.

В Индии в сфере уголовного права и системы исполнения наказаний действовали такие же рыночные отношения, как и в сфере сбора мусора. Виновность и невиновность покупались и продавались, как килограмм полиуретановых мешков.

Абдул не знал точно, сколько денег осталось у семьи после оплаты лечения отца и ремонта. Однако он считал, что ради оправдания можно отдать все, что имеешь. Он хотел вернуться домой, в то самое место, которое так ненавидел.

– А что будет, если Фатима завтра умрет? – прошептал Карам. Абдул знал, что отец говорит сам с собой и не ждет от сына совета. Если они сейчас откупятся, а Одноногая умрет, деньги пропадут, а полиция все равно будет вынуждена официально открыть дело.

На какие средства тогда нанимать адвоката? Голос господина Хусейна всякий раз дрожал, когда он произносил это страшное слово – «адвокат». Очень дорогое, даже разорительное удовольствие. При этом один из сокамерников, которого тоже «неофициально» задержали и поместили в эту комнату, уже бывал под судом и предупреждал всех, чтобы они в коем случае не пользовались услугами бесплатного защитника. Это верный способ попасть в тюрьму надолго, если не навсегда.

Время заключения текло, и вскоре отец и сын практически перестали разговаривать друг с другом. Это не удивило Абдула. Что он мог сказать? Посетовать, что родителям стоило быть такими же «параноиками», как он, и всегда держать ухо востро? В этом случае они поостереглись бы затевать перепалки с сумасшедшей одноногой соседкой. Лучше уж сделать вид, что они с отцом слишком устали и не в состоянии вести беседы. Им и так приходилось отвечать на бесконечные вопросы главного следователя, младшего инспектора Шанкара Йерама, чьи губы казались Абдулу уже не рыбьими, а обезьяньими.

Раз, а иногда и два в день, в оконном проеме появлялась осунувшаяся Зеруниза и рассказывала о том, что семья делает для их освобождения и сколько оно, по предварительным оценкам, может стоить. Айша говорила, что за пятьдесят тысяч рупий можно уговорить полицию закрыть дело. Конечно, она не возьмет все деньги себе. Основную долю получат полицейские, а более скромная сумма будет направлена мужу Фатимы.