Я вспомнил холодные глаза Инги. Ее предложение уехать. Мой отказ. Она все поняла, наверно. И с тех самых пор я, сам того не зная, хожу по краю пропасти…

Воображение, помноженное на гремучую курительную смесь Киры, рисовало самые невероятные картины. Инга могла подсыпать мне яд в коньяк, который мы с ней пили время от времени, могла просто позвонить в дверь и воткнуть мне в бок кухонный нож.

— Я сейчас, — сказал я Кире и, пошатываясь, отправился на кухню, чтобы убрать ножи куда-нибудь подальше.

Как только я остался один, меня накрыл страх. Мне казалось, что вот именно сейчас, когда я так беззащитен, она непременно придет. Я ведь сам подставился. Может быть, именно сейчас она позвонит в дверь, а ничего не подозревающий Кира откроет ей и галантно пригласит в комнату. А я даже не успею его предупредить…

Проклятое зелье действовало на меня самым отвратительным образом. По углам мерещились лунные зайчики, странно было представить, что может произойти в ближайшее время. Я забыл предупредить Киру — мне такое зелье нельзя. Мой амстердамский опыт научил меня отказываться от подобных «угощений». Организм мой был устроен совсем не стандартно, и уже после первой затяжки я терял ориентацию, говорил глупости и укладывался поспать на любой горизонтальной поверхности, которая попадалась мне на пути. Дорога назад к Кире показалась мне бесконечно длинной. Пространство коридора вытянулось в километры. Я шагал по нему и понимал, что шагаю только одной ногой в этом мире, а другой — уже где-то там, в другой жизни. В каждой из этих жизней я жил как придется, встречался с разными женщинами, не запоминая их лиц, потому что все они были для меня одинаковы. И вот Карский смотрит, как маленькая провинциалка танцует канкан, или еще раньше, когда отпаивает ее горячим чаем, что-то вдруг происходит с ним, и жизнь его меняется на сто восемьдесят градусов. Или Яшка, живет себе живет, и однажды узнает, что какая-то школьница держит в страхе своих одноклассников байкой о том, что она его девушка, любопытство берет верх, и он идет посмотреть на нее. Или Ева, которая вообще ничего не сделала, просто пришла ко мне за ключами. Спроси у меня за день до этого, какие женщины мне нравятся, а какие нет, и я наговорил бы глупостей. Я описал бы Ингу и сказал, что это — по мне. А потом перечислил бы с десяток Евиных жестов и сказал бы, что такого не потерплю никогда. Господи! Хорошо, что ты вчера меня ни о чем не спросил. Хорошо, что я тебе не ответил…

— Я не Господи, — сказал Кира. — Если ты это, конечно, еще ко мне…

Держать язык за зубами не было смысла. Я спросил:

— Кира, как представитель носителей здравого смысла, скажи, ты уже поставил себя на место той женщины?

Кира хмыкнул и заметил, что всегда советовал мне быть с женщинами поосторожнее. Но ответил быстро:

— Да, все просто. Если она поняла, что проиграла, и нужно начинать все сначала, то она придет и грохнет этого своего героя. Это единственное, что ей нужно. Потом покончит с собой, ну а следующего за этим мы никогда не узнаем по причине отдаленности во времени.

— Это я уже понял, а что делать-то ему?

— Хороший вопрос…

Кира от души затянулся, а потом протянул папиросу мне. Я отчаянно покачал головой в знак протеста, но поскольку руку он не убрал, то я взял папиросу и тоже затянулся, и тоже от души. Прошло некоторое время, в течение которого Кира жевал один бутерброд за другим, а я ждал его откровений. Потом он заговорил. Его слова долетали до меня откуда-то издалека…

— Можно попробовать поговорить с ней. Хотя это и рискованно. Не исключаю, что конец разговора плавно перетечет в этот самый Game Over, которого ты так страстно хочешь избежать. Что он ей скажет: «Ну, пожалуйста, не убивай меня. Потому что я тебя не люблю и не полюблю никогда ни в какой жизни…»? Нет, она проделала столь долгий путь не для того, чтобы выслушать эти слова. Она, как школьница, возьмет тряпочку и сотрет с доски. Все сотрет. И тебя, с твоей смешной любовью, и себя, со своей паранойей. Сотрет для того, чтобы ты больше ни о чем таком не помнил. Это даст ей шанс в следующей жизни… Она еще не поняла, что все мы под Богом ходим — и те, кто свои прежние жизни помнит, и те, кто нет. И совсем неважно, какой у тебя опыт, интеллект или способности к ясновидению, когда речь идет о такой тонкой материи, как любовь. Ну так вот, вряд ли ей понравятся разговоры на отвлеченные темы. Единственное, о чем она стала бы говорить, так это о своей любви. И я советовал бы герою сдаться.

— Сдаться кому?

— Этой женщине, на ее условиях. Это единственный способ остаться в живых.

— Сдаться как? Я что-то совсем ничего не понимаю.

— Как-как, — пробурчал Кира. — Она в принципе чего хочет? В загс? Совместного проживания? Семьи? Или ей достаточно редких встреч и заверений в любви до гроба?

— Понятия не имею. Но, кажется, она хочет всего.

— Вот и сдавайся.

— Но я не люблю ее.

— Не люби. Но говори, что любишь.

— Но я не хочу!

— Слушай, мы как-то перешли на личности. При чем тут ты?! Речь же идет о твоем воображаемом персонаже, которому грозит смертельная опасность. И он, в отличие от тебя, как я понимаю, не хочет умирать. А путь при этом у него только один. Нет другого, как ни крути! Сдастся — будет жить. А если допустит всякие там не хочу — не могу, то прямая дорога ему в следующую жизнь со всеми этими же идиотскими испытаниями. И знаешь, что самое смешное? В следующей жизни он, скорее всего, не узнает о том, что эта дурацкая история случалась с ним уже много раз. Этакий заколдованный круг, ступишь туда, и все, погиб. И знаешь, что самое странное? Это может продолжаться вечно! Только подумай! Настоящий ад!

— Хорошо, он сдался. А разве не ад всю жизнь прожить с нелюбимой?

— Мне кажется — нет. Да и кто сказал — всю жизнь? Где гарантия, что она через два месяца не встретит другого и не станет охотиться за ним так же, как охотилась за твоим героем. Тут главное — выбраться из замкнутого куга. А дальше уже жизнь пойдет линейно, там проще… Там что-нибудь придумается.

Несмотря на всю бредовость Кириных рассуждений, то есть на все его хваленое здравомыслие, напряжение мое немного спало. Ну раз нашелся хоть один простой выход мне остаться в живых. Это уже было приятно. То есть выбор был. Другое дело — какой это был выбор. Тут я еще все про свою диссертацию понял. Я вдруг понял, что чувствовал Наполеон, отступающий к французской границе. Он тоже остался живым. Хотя никто не мешал ему погибнуть в бою. Пасть смертью героя. Нет, он остался живым. И отступил. И — ничего. Не стал от этого менее велик, никто не сказал про него, что он предал мечту, или еще какой иной глупости. Франция чтит его как национального героя. Но я — то знал теперь, что было у него на душе, когда он повернул с востока на запад.

А действительно, какой смешной выбор был передо мной. Умереть в двадцать пять лет ради любви, которая сейчас кажется мне настоящей, а через несколько лет, возможно, принесет одни лишь разочарования, страдания и стремление к бегству? Я готов умереть за это? Ну ладно бы еще — за это, а то просто ради того, чтобы прокрутить в своем замкнутом круге еще парочку столетий.