– Говори про свое дело, – тихо приказал Козлятник.

И вот тут-то Юлий замолчал. Во внезапно охватившей его панике подумалось ему, что это ведь невозможно – взять и просто выложить Козлятнику все как есть.

Козлятник медленно зажмурился, и Юлий понял, что у него осталось лишь несколько секунд, чтобы рискнуть. А потом все закончится. Козлятник просто прекратит разговор и уйдет.

– Мне бы узнать, не появлялся ли кто новый на бане, – решился Юлий. – Совсем новый, кого здесь пока не было.

В ответ Козлятник заморгал, туго сжимая безволосые края век. Он не произносил ни слова, его гладкое, без признаков пола и возраста лицо было неподвижно. Только веки двигались с тупой сосредоточенностью, все быстрее и быстрее.

Юлий заглянул в себя и нашел только какие-то обломки: кусочек храбрости, обрывок любопытства, самую малость сострадания. Такую малость, что и непонятно, на кого оно направлено, это сострадание: то ли на убитую старуху, то ли на самого Юлия, а может быть, и на Макинтоша.

Юлий старательно собрал все это вместе и сказал как можно более отчетливо:

– Кто чужой приходил на Сортировочную? Ты ведь все знаешь, Козлятник.

Тот перестал моргать и стоял теперь с закрытыми глазами.

Юлий повздыхал, потоптался на месте. Иван Васильевич, конечно, был совершенно прав в том, что касалось масштабов личности Юлия: мизерабельный масштаб, что и говорить. Сравнительно с Козлятником – так почти что от земли не видать.

Юлий хотел было уже сдаться и уйти, как Козлятник вдруг шевельнул губами и еле слышно произнес:

– Белов.

Юлий так и застыл на месте.

– Что?

– Белов приходил, – повторил Козлятник. Создавалось такое впечатление, что он говорит, не двигая губами и даже не раскрывая рта. – Белов сейчас в банде Леньки Пантелеева. Белов, Сашка Пан, Корявый и еще какой-то Митя Гавриков, из бывших комиссаров.

– Ясно, – сказал Юлий.

Козлятник широко распахнул глаза. На безжизненном лице они выглядели абсолютно сумасшедшими, белыми, со скачущим, пульсирующим зрачком.

– Что тебе ясно? – прошептал Козлятник. – От лишних слов язык треснет. Вот что должно быть ясно. – Он помолчал еще немного и прибавил: – Это Белов так убивает – ножом в грудь. У него нож особенный. Говорят, рукоятка из человечьей кости.

– А, – бормотнул Юлий. – Ясно.

Он проклял себя за это второе «ясно», но на сей раз Козлятник почему-то не обратил на «лишнее слово» никакого внимания.

– У Белова здесь, должно быть, оставалось одно маленькое дело, – продолжал Козлятник.

– Убийство? – переспросил Юлий. – Это – «маленькое дело»?

– Может быть.

– Этого не может быть! – возразил Юлий.

– Откуда тебе знать, что может быть и чего быть не может? – осведомился Козлятник.

Юлий понял, что неоткуда.

– Все равно не понимаю, – упрямо повторил он.

– Только до окончательного смысла доискиваться не надо, – предупредил Козлятник. – Господь Иисус Христос дошел до самой сути – а чем закончилось? Как жили по закону Каина, так и живем.

Юлий смотрел на Козлятника не моргая. Ждал, пока тот хоть словечко еще выцедит.

– Белов, – нехотя добавил Козлятник, – здесь один должок отдавал. Ясно тебе?

– Ясно, – в третий раз произнес «запретное» слово Юлий.

– Ничего тебе не ясно, – сказал Козлятник. – И очень хорошо… А теперь уходи. Не надо, чтобы нас с тобой видели.

– Почему? – спросил Юлий.

Козлятник ответил:

– А подумают еще, будто ты меня чему-нибудь нехорошему учишь. Ты ведь шулер, от тебя чего угодно можно ожидать.

И громко, с неподвижным лицом захохотал.

– Иван Васильевич, взяли двоих с богачевскими соболями!

Иван Васильевич сильно вздрогнул всем телом и понял, что спал прямо за рабочим столом. Он не стал притворяться, будто вовсе не спал, а был погружен в глубокие раздумья о вещах государственной важности. Просто потер лицо руками, помял себе щеки пальцами и в один глоток допил холодный крепкий чай.

Молодой оперативник смотрел на него нетерпеливо.

– Прошу вас, повторите, – сказал Иван Васильевич, проделав все эти бодрящие манипуляции. – Я не вполне расслышал.

– Взяли двоих с богачевскими соболями, – послушно повторил оперативник.

На нем была кожаная куртка, поблескивающая от влаги: только с улицы, а на улице дождь. Весна, будь она неладна. Затяжная, с мокрым и резким, как кашель, ветром.

– Хорошая новость, – спокойно обрадовался Иван Васильевич. Он встал, одернул френч, пригладил волосы. – Где они?

– Здесь. Прикажете ввести?

Иван Васильевич опять сел. Хорошо, что никуда сейчас не надо идти под дождем, подумал он с благодарностью.

– Откройте форточку, – попросил он.

Молодой сотрудник встал сапогами на табурет, открыл форточку. В кабинет потекла прохлада. Иван Васильевич глубоко вздохнул, улавливая струю свежего воздуха. Окончательно проснулся, достал нужную папку, взял бумагу и посмотрел на карандаш, но прикасаться к нему не стал.

– Ладно, – промолвил он, – а теперь закройте форточку и ведите… этих.

Он опустил голову, перечитывая заявление от пострадавшего Богачева. Мехов было похищено на двадцать миллиардов. Приличная сумма, прямо скажем. И еще осталось.

Преступление настораживало не столько размахом, сколько тем, что оно было очень тщательно спланировано. Налетчики точно знали, куда идут, где брать вещи и когда лучше нанести визит в богачевские апартаменты. И точно так же четко сработали они через две недели, обчистив доктора Грилихеса.

Банда новая, думал следователь, раньше так не действовали. Большинство налетчиков – и прежде, да и теперь – палят во все, что движется, забирают все, что под руку попадется, а потом направляются прямиком в модный ресторан и спускают награбленное под крики, драки и цыганское пение.

В образе мыслей главаря налетчиков следователь явственно ощущал нечто знакомое. Получив донесение о втором налете – близнеце первого, Иван Васильевич положил ладонь на исписанную бумагу и выговорил слова, произносить которые ему очень и очень не хотелось:

– Такое впечатление, будто орудует один из моих сослуживцев.

Но теперь, с появлением следа, словно бы чьим-то благодетельным мановением неприятное впечатление было смазано и, возможно, скоро окажется, что оно было ошибочным. Когда у зла появляется лицо, а у лица – имя, можно начинать действовать.

Впрочем, лица, возникшие в кабинете, можно было бы охарактеризовать как «зло россыпью, пятак кучка». Иван Васильевич на таких насмотрелся и обычно предпочитал сбагривать их кому-нибудь другому. Мелкая спекуляция, торговля краденым, но не из первых рук, как водится, а уже из вторых-третьих, от перекупщика.