Ж. Малле дю Пан подробно анализировал внешнюю политику Петербурга. Подчеркивая, что подлинными союзниками Франции на Севере и Востоке является вовсе не Россия, а Порта, Швеция и Польша, он, идя вразрез с официальной внешнеполитической линией Версаля накануне Революции, включавшей сближение с Россией в торговле, горячо отстаивал идею «восточного барьера». Ссылаясь на недавние военные успехи России в Крыму, Речи Посполитой и Курляндии, он утверждал, что вслед за присоединением Крыма и Кубани в состав России будут включены и многие другие земли. Осуждая экспансию Екатерины II, памфлетист доказывал, что такая политика таит в себе опасность и для самой России, в связи с чем неоднократно и в самых разных контекстах упоминал о пугачевском бунте, жертвами которого, по его мнению, стали сто тысяч человек[400]. Продолжение подобной политики в отношении соседних государств чревато повторением аналогичных потрясений в империи Екатерины II, и новый вождь очередного народного восстания может оказаться мудрее и потому гораздо более удачливым в своем деле[401].

Доказывая опасность политики петербургского кабинета, публицист придерживался рамок того дискурса, который получил в современной литературе название «национально-республиканского» и был связан с критикой различных форм «деспотизма»[402]. Правда, автора памфлета гораздо больше интересовали проявления русского «деспотизма» во внешней политике, нежели деспотизм Екатерины по отношению к своим подданным. Так, он считал, что Швеция испытывала на протяжении десятилетий, вплоть до переворота 1772 г., «развращающее» и «деспотичное» влияние России. Рассказывая о политическом положении в Швеции накануне переворота, осуществленного Густавом III в 1772 г., памфлетист с осуждением заявлял о том, что все в Швеции тех лет становилось целью «меркантильного расчета», а в риксдаге никто не поддерживал национальную партию, тогда как в нем заседали сторонники «французской партии» и сторонники «клики (la faction), продавшейся России»[403], а король был в их руках всего лишь «куклой» с представительскими функциями. Очевидно, что такая расстановка акцентов в памфлете (под «французской партией» подразумевались «шляпы», а под русской «кликой» - «младшие колпаки») была сделана с целью усилить отрицательную оценку русского влияния на внутренние дела Швеции[404]. Таким образом, обвинения Екатерины в экспансии и особенно в «деспотизме» были для автора одним из элементов в системе доказательств существования некой «русской угрозы».

Подробно и в красках повествовал памфлетист о конфликтах России и Швеции начиная со времен Северной войны. Россия, утверждал он, повинуясь «постоянному узурпаторскому духу» и несмотря на все заключенные мирные договоры, всегда тайно стремилась отделить Финляндию от Швеции. Писатель даже сравнивал правительницу России с легендарными завоевателями: если Аттила и Тамерлан, грабя и разоряя, не заботились о собственной репутации и не прибегали к громким фразам, то в наше время - «время полите- са», Екатерина II широко пользуется «философским» прикрытием. «Польша злоупотребляет своей свободой? - Ее поработят, чтобы защитить от анархии. Подстрекают к беспорядкам и восстаниям в Швеции? - Это делают в интересах общественной свободы»[405].

Полемика о судьбе ослабевшей Османской империи продолжалась по мере новых военных успехов России. Именно в это время появляется сочинение К.-Ш. де Пейсонеля, которое привлекло к себе значительное внимание[406]. Пейсонель в своем «Политическом положении Франции...» предлагал обзор дипломатических отношений, существующих еще с дипломатической революции 1756 г. Османская империя - давний и надежный союзник Франции, хорошие отношения с Портой выгодны и в торговом, и в политическом отношениях, они сулили свободную навигацию для французского флота на Черном море. «Турция - это обширная, богатая и могучая империя, которую природа, кажется, снабдила всеми своими дарами; ее территория охватывает прекраснейшие части света... Нация, что ее населяет, состоит из индивидуумов красивых, здоровых и крепких, полных храбрости и благородства, оживленных религиозным энтузиазмом, одинаково способных к войне, сельскому хозяйству и торговле, наукам и искусствам, и нуждается только в образовании, чтобы стать первым народом мира»[407]. Россия же «обширная и пустынная империя, большая часть ее необитаема и непригодна для жизни. Имеет едва ли 18 миллионов человек населения. Империя, платившая дань татарским государям из рода Чингисхана до конца последнего века, имела до того же времени всего несколько торговых связей со свободными городами Германии. Гений Петра I положил начало влиянию этой страны в европейских делах и завершил этот процесс, возведя страну на уровень великих держав континента»[408]. Несмотря на такие данные (число населения России было явно занижено), Франция и Россия, по мнению Пейсонеля, обладая огромным объемом товаров для прямой и взаимовыгодной торговли, скованы торговой инициативой Англии и Голландии, которые и присваивают себе выгоду от торговли французскими товарами в России: «Едва ли 20 [французских. - А. М.] судов показались за год в портах России, тогда как наша косвенная торговля так обширна, что одни голландцы присылают в год по 400 кораблей, груженных по большей части товарами из Франции и ее колоний»[409]. Англичане, желая навсегда привязать к себе Россию и укрепить торговые преимущества на ее рынке, стараются испортить отношения между Петербургом и Версалем начиная с визита царя Петра I в Париж в 1717 г. Улучшению отношений с Францией не способствовало ни получение Россией портов на Черном море, ни франко-российский торговый договор 1787 г. «Нужно, чтобы Екатерина, овеянная славой, возжелала бы, наконец, отдохнуть на лаврах и поверила в ту великую истину, что пламя войны ужасно для всех стран и принесет не меньшие разрушения для ее владений, в то время как необходимо увеличивать численность населения и просвещать человеческий род, а не увековечивать его невежество и разложение»[410], - полагал Пейсонель.