Так они жили до зимы. Костя выздоровел, а потом наиболее крепких пленных перевезли по железной дороге в шталаг на окраине Витебска — разбирать завалы почти что целиком уничтоженного города. Там их кормили мукой из конских костей, что для Кости, обожавшего лошадей, было совсем невыносимо. Картофель попадался в похлебке лишь изредка. Братья вытерпели месяц и, не веря, что доживут до весны, сбежали к партизанам. Их повели из лагеря на работу и они, пристроившись ближе к концу колонны, которую замыкал хромой охранник по прозвищу Шлеп-нога, выбрали момент и свалились замертво в придорожную канаву. Лесом, вдоль полей они добрались до деревеньки, отыскали дом с дымом над трубой, вошли и увидели девочку с мальчиком на печи. Мать их, вернувшись, молча показала рукой на дверь. Близнецы начали ей объяснять, но та гнала их, то крестя детей, то перерезая рукою себе горло, и, пока они препирались, у околицы заскрипела телега с немцем и двумя белорусами-полицейскими. «Сами виноваты!» — крикнула она и, пока братья соображали, выбежала за калитку и упала в ноги прибывшим. Костя сунул в карман кусок хлеба, оба подняли руки и вышли.

Я пересказал им свою историю, как и намеревался. Братья, кажется, поверили. Вагон покатился. «Где мы теперь, Сергей Дмитриевич?» — спросил Костя. Близнецы считали, что я помню наизусть карты, и я стал объяснять: «Каунас на юго-западе Литвы, значит, повезут нас через северную Польшу…» Костя перебил: «Нет, я не про это. Кто мы теперь? Для своих пропавшие. Для немцев не люди. Для особистов ни так, ни сяк, но вообще враги…» «Он — точно враг», — сказал я, кивнув на блокэльтесте Полуекта. Тот молчал, раскачиваясь с людской массой в вагоне. Я представил Полуекта на корме карбаса, вздымавшегося на беломорских волнах при свете ночного солнца. «У нас на Мезени спавшего-то никогда не будят, — вдруг произнес он. — Даже если кажется, что помер. Верят, что душа его летает по небу и может не вернуться, если потрясти или за грудки, там, схватить. Коли не откликается на голоса соседей, тогда говорят: „Потерялся". Вот и мы ни там, ни здесь. Потерялися».

Наконец-то поезд ехал, а не тащился. Сначала по бесконечным польским равнинам с редкими деревьями, хуторами, торчащими в море полей как острова, и мелкими городками. Редко кто выглядывал из жилья, чтобы посмотреть на поезд, все будто вымерли, и только девочка у облупленного розового двухэтажного дома, качаясь на качелях, повернула голову и посмотрела сквозь щель вагона прямо на меня. Господи, куда теперь? Где-то у границы с Германией всех высадили и затолкали в барак прямо у кирпичного вокзальчика с круглыми часами на перроне. Спустя тревожные минуты толкотни в полутьме двери открылись, и охрана закричала: «Дезинфекция!» Раздевшись, мы заходили по двадцать человек в комнату, где сидели врачи в перемазанных халатах и руками в садовых перчатках мазали низ живота и подмышки чем-то ярко-зеленым и жгучим от вшей. Затем пришлось переминаться в наскоро прожаренном белье в очереди к полякам-парикмахерам в фартуках — те злыми короткими движениями сбривали с головы волосы и указывали ножницами на выход. Ночью все свирепо чесались и поносили поляков, а чуть забрезжил рассвет, на вокзал вполз состав со свежевыкрашенными коричневыми вагонами. К счастью, щелей в них было мало, и мы мерзли чуть меньше, хотя вовсю сыпал снег. Несколько ночных перецепок, на одной из которых в черноте отодвинутой двери исчезли, будто провалившись в прорубь, близнецы — я даже не успел им ничего прокричать на прощание. Несколько ночей в привокзальных бараках и однажды в складе на досках, высадка попутчиков из каунасской крепости, подсадка других пленных, говор иностранных арестантов, которых загоняли в соседний вагон, явление пшена в густевшем от остановки к остановке супе и наконец спустя одиннадцать дней — Ротхау. В нос ударил горный ветер, от которого мы, привыкшие к спертой вони, закачались. Снег пах весной.

Вагонетка, дико визжа колесами, затормозила и охранники по цепочке прокричали: «Antreten!». Куча людей, слепившихся в ком грязных роб, зашевелилась и подтянула ноги к животу. Вновь лязгнули рычаги, и вагонетка опрокинулась, вывалив нас как руду на насыпь. Опытные prisonniers знали, что необходимо вскочить побыстрее, чтобы надзиратель не треснул дубинкой. Никакой нужды в насилии не было — только желание продемонстрировать Нитшу, что кандидат проявляет особую безжалостность и готов к повышению. Нитш сюда, в карьер, наведывался редко, но бестии с дубинками все равно искали, кого избить, чтобы поддерживать страх еще и друг в друге. Прежде чем спуститься в карьер, я огляделся: над долиной Брюш висела серая пелена дождя, облака лежали кусками ваты на лесистых вершинах, уходивших цепью на юг к Альпам. В ясную погоду на горизонте виднелись их скальные отроги, высокие, не то что Луиза с ее тысячей метров над уровнем моря.

Вместе с остальными я зашагал по каменистой тропе в карьер, где в дальнем его углу добывали розовый мрамор — блоками и плитами. Там работали голландцы и французы, державшиеся лучше нас — не потому, что Крамер снисходил к ним, а потому что им присылали посылки из дома. После великой войны европейцы договорились, что смогут передавать еду своим пленным. Поэтому пока мы превращались в мусульман, то есть дистрофиков, в чужих бараках ставили столы с «солидарностью», то есть супами в кубиках, сигаретами, печеньем, иногда даже консервами — все это получатели посылок жертвовали слабеющим товарищам. Когда две колонны, марширующие в разных направлениях, встречались, кто-то из них обычно подбрасывал нам немного солидарности вроде галет, хлеба или папирос. Тощим советским доверяли лишь собирать гранит для брусчатки. Склон Луизы был испещрен тоннелями, в которых копошились шахтеры, вгрызающиеся в рудное тело. К каждой штольне вел кабель, подключенный к компрессору. Инженер указывал, где бурить отверстия в стене забоя, и затем подавал туда сжатый воздух с такой мощностью, что гранитная плита откалывалась и рассыпалась на куски. Мы брали вагонетку поменьше и толкали ее к обломкам. Затем грузили в нее эти обломки и толкали обратно на свет божий. Гранит, сырые стены тоннеля и пахнущие особым едким креозотом шпалы — все было в скользкой глиняной смазке. Влажный воздух завивался туманом, и, когда мы с холода входили сюда, на секунду чудилось, что в подземелье тепло, но затем сырость проникала под одежду и под кожу.

Изредка бригады тасовали, но сегодня был не такой день. В тоннель выгнали весь блок. Сплошные беглые пленные, подпольщики из трудовых лагерей и украинцы — точнее, то, что от нас всех осталось за прошедшие месяцы. Двигаться здесь старались экономно, перекуривать при каждой возможности, камень поднимать медленно, тележку катить не надрываясь, но и не вяло, чтобы надзиратель не вызверился. Меру его animosite все чувствовали инстинктивно. Лишь только он набухал и в ярости дергался, чтобы избить виновных, как сразу же спор мгновенно разрешался общим согласием. Всем была выгодна такая развязка: надзиратель убеждался, что один его вид наводит ужас, а команда была благодарна и за такую передышку. Мы с Радченко и Никулиным задумались о такой волынке, осмотрев отколотый взрывом гранит. То ли в этот раз не рассчитали заряд, то ли в породе попалась крепкая жила, но куски были крупнее, чем требовалось для брусчатки. Остальная команда начала безропотно грузить негабарит в вагонетку. «Кто сегодня из инженеров?» — спросил Никулин. Я пожал плечами. Из-за дождя все, кроме охраны, спрятались в домики. «Хитлер», — ответил Радченко. Один инженер, совсем юный, носил квадратик усов, как у Гитлера. «Смотри, — воодушевился Никулин, — по серпантину туда минут двадцать, даже если Романек станет гнать. Пока достучимся и объясним, в чем дело, еще минут пять. Обратно вверх все полчаса ползти. Вот тебе и час». Я посмотрел на гранит. Обломки были не сильно крупнее необходимого, однако, если выставить ближе самые громадные, то может показаться, что весь подорванный пласт недорасколот. «Що вы встали! — бросил рукавицы Радченко. — Як из окопа на немца, так смиливо, а як волынить, так нема храбости». Никулин и я поплелись за ним. Если кто-то проявил инициативу, присоединяться надо, но сначала лучше посмотреть, что выходит, и не лезть вперед. Кузнецов, с трудом нагнувшийся за камнем, остановился и с надеждой глядел на нас. Утром мне не померещилось: он был особенно зелен, щеки провалились под скулы.