После ужина я сказал надзирателю, что вызван в ревир. Мазуров уже ждал, и на скамье рядом с ним стояла обшарпанная шахматная доска. Мне везло на врачей. Я сел на стул сбоку, чтобы видеть расположение фигур. Касаться их не разрешалось — меня бы бросили в карцер, а врача перевели бы в наш же барак как обычного prisonnier. Взяв ножницы, Мазуров разрезал бинт. Рука, как ожидалось, почти зажила. «Е4, — сказал я. — Говорят, вчера цыган отвели копать погреб и там расстреляли». Картофельный погреб рыли еще с весны, и он уже был достаточно огромен, но под землю спускались всё новые и новые работники. Впрочем, до недавнего времени оттуда все возвращались. Мазуров двинул вперед белую пешку, а потом заблокировал ее своей черной. «Если бы! — покривился он. — Вон они, лежат. Оставшиеся. Герр Бикенбах и помощник его поработали». «Слон С4, — заторопился я, — в любую минуту могут нагрянуть. Представьте, что мы играем блиц. Что значит „если бы“?» Мазуров вывел коня и поднял бровь: «Как что? Бикенбах по специальности токсиколог. В Страсбурге его лаборатория разрабатывает антидоты к боевым газам. Им нужны подопытные, а цыгане — не люди в их концепции. Вчера они отвели их в ресторан, а дальше что-то пошло не так». Рестораном называли двухэтажный дом с камерой для экспериментов, прятавшийся ниже по склону в километре от лагерных ворот. Когда-то там пировали горнолыжники. «Конь F3. И какой газ вы предполагаете?» Помусолив пальцы над доской, будто он перчил фигуры, Мазуров пробормотал: «Сначала я подозревал иприт. Клиническая картина неоднозначная. В первых группах антидот подействовал лишь на несколько человек, а где похоронили остальных, я даже не знаю. Но к последующим применили иной препарат и вчера вечером принесли сразу двенадцать человек и вместе с ними охранника — видимо, распыляя газ, он отравился сам. И с дозировкой они что-то напутали. Половина еще живы, но страшно мучаются. Голубоватая пена, конвульсии, сознание то отсутствует, то возвращается — больше похоже на фосген». Я вспомнил лекцию в техникуме, которую мы слушали прямо в поле, лежа в противогазах на сене. Фосген пах, как сено. Мне показалось, что я прямо сейчас чувствую его. «Вы как-то облегчаете их страдания?» — спросил я, затягивая с ходом. «Во-первых, в моем распоряжении только виноградный сахар, — Мазуров уставился на меня. — А во-вторых, вы что, не понимаете — я не врач, не доктор. Вы знаете, как они меня называют? Medizinarbeiter, медицинский работник. Им не нужно, чтобы я лечил. Я веду счет умирающим. И это еще ничего: другим приказывают вкалывать дистрофикам бензин, керосин или воздух, чтобы не занимали койки. Еще один доктор, Хирт, тоже из Страсбурга, приезжал в лагерь, и они с Крамером о чем-то договаривались. Так что я боюсь, это не последний опыт…» Мазуров смел фигуры в горсть и бросил их в пасть доски. Ладья застряла, створки доски трещали, но не закрывались.

Я думал, что сказать, но тут в коридоре загрохотали сапоги, и едва Мазуров успел спрятать шахматы, как в кабинет заглянул Романек. Он дышал так, будто на нем только что выезжали на парад. «Тебя, — махнул он мне пальцем на выход, — тебя хочет видеть герр Беер». На лице Мазурова проступило недоумение. Я протянул ему руку, и он замотал ее бинтом. Проходя мимо палаты с желтыми обоями, я заметил, как с лежанки свесилась кудлатая черноволосая голова и задрала кадык к потолку. В углах рта мелькнула голубоватая пена. Тело несколько раз резко дернулось, изогнулось, сократилось как мышца и замерло. Отвернувшись, я двинулся дальше по коридору к крематорию и пристроенной к нему душевой, где, гогоча, мылись охранники. Воду им нагревала печь, и на этот раз баня длилась уже сутки и топлива, кажется, хватало еще надолго. Дежурные пребывали в хорошем настроении. Один из них схватил палку и, подняв ею penis лежащего на носилках мертвеца, завопил: «Хайко, у него еще стоит, а у тебя нет!» Лампочка, солнечные обои, дружеская потасовка эсэсовцев, жаркая волна пара, запах соломы, пепла и спирта, я фиксировал все это так же, как летательный аппарат с фотокамерой — местность. Я был пуст и безучастен. Не думаю, что вы бы почувствовали что-то иное, оказавшись на моем месте.

Веер принял меня в конторе. Судя по остро заточенным карандашам и безупречным прямым углам между стопками бумаг, придавленными циркулем и фонариком, Веер был аккуратист. Сколько я ни сталкивался с ним, он вел себя как милейший знакомый. Широко улыбающийся, простой в обращении, на каком-нибудь заводе он сделал бы карьеру управляющего — и с prisonniers он держал себя так, будто его коллектив объединен великой целью и стремится к прорыву, а вовсе не возится, подыхая, в пыли с обломками гранита, не сгодившегося для монументов. «Вас рекомендовали как человека с задатками инженера», — молвил Веер без церемоний. Я задумался, кто мог меня подставить. Возможно, мы перестарались с молотками и гранитом, и Романек захотел меня сплавить. А может, Веер просто осведомился у Нитша — я как-то чинил на хоздворе деревообрабатывающий станок, вот, возможно, он и присоветовал. Так или иначе, деваться было некуда. «Да, я изобрел устройство для съемки плана местности с самолета». Веер присвистнул: «Я убеждаюсь в верном выборе. Дело-то у нас простое. Лично герру Крамеру, начальнику нашего предприятия, понадобилось устройство для хозяйственных нужд. Он вам с Францем все расскажет сам. Работу проверит герр Нитш». В кабинет зашел охранник, и через минуту мы спустились с крыльца и пошли к лагерным воротам. На вахте нас ждал Франц — невзрачный малый из Люксембурга с политическим винкелем. Охранник о чем-то переговорил с другими охранниками и указал дулом автомата в сторону серпантина, ведущего вниз в долину. Картофельный погреб и дом коменданта оставались справа — это, безо всякого сомнения, значило, что нас конвоировали в ресторан. Я устал, но во время разговора испытал прилив крови к щекам и теперь возбудился, точно меня позвали в опасную игру. Любопытно, что понадобилось коменданту в ресторане на ночь глядя?

Комендант редко появлялся среди бараков. В конторе находился его кабинет, а квартира — метрах в двухстах от колючей проволоки. Перед войной каменный дом принадлежал чете эльзасцев, которых то ли грубо турнули отсюда, то ли заставили продать его силой. Это была, что называется, вилла: подстриженный газон, бассейн с хромированными поручнями, флоксы и тюльпаны, кусты шиповника, между которыми вился мокрый шланг. Крамер не имел семьи, по крайней мере его жены или детей за два года никто не видел. Прислуга, видимо, приезжала к нему снизу, из Ротхау, Ширмека и других деревень, а садовником он выбрал себе угрюмого голландца. Того быстро изолировали от остальных, но он успел проболтаться, что Крамер — простецкий малый, поддерживает солдатский быт, обожает граммофон и цветы и, если бы не правила устройства лагеря, посадил бы маргаритки и гортензии везде, где можно, а на окна бараков повесил бы ящики с рассадой. Иные живые существа коменданта не волновали, а на животных в робах он смотрел так же, как на раскрошенный камень. Баварец, электрик и лагерный цербер, дослужившийся до заместителя начальника Аушвица, Крамер не оставил там, в отличие от своего шефа Хесса, о себе слухов — как будто был, да сгинул. Так рассказывали евреи из Аушвица, которых привезли в Нацвейлер совсем недавно. Их разместили в ближайшем к ревиру бараке.

Стемнело, и огонек светящегося в ресторане окна прыгал то справа, то слева. Дорога петляла вниз по склону среди густо высаженных елей. Запах хвои, и без того острый, окончательно сбивал с ног. Воздух сам по себе здесь казался лакомством, но с красителем, химическим ароматом. В ресторане оказалось натоплено, а в комнатке для охраны сидел Крамер и по-свойски хлебал чай из кружки караульного. Увидев нас, комендант встал и оказался высоким и, я бы сказал, откормленным. Кроме него, нас ждал еще один эсэсовец. Франц и я по очереди произнесли свои номера, стараясь не осквернять Крамера взглядом. Он склонил голову набок и буркнул: «За мной». В коридоре, при свете тусклой лампочки, мы остановились у железной двери в комнату, с глазком. «Для научного эксперимента, — отчеканил Крамер, — необходимо сделать так, чтобы из коридора вещество, растворенное в воде, по шлангу попало в эту комнату. Конструкция должна быть герметичной и сделанной на совесть. Выполните хорошо, переведу вас в мастерские. Выполните плохо, знаете, что ожидает предателей. Инструменты и материалы предоставит роттенфюрер Шондельмайер». Слушая, я рассматривал его лицо, своими характерными гримасами, морщинами оно кого-то напоминало. Еще раз внимательно оглядев нас, комендант, сутулясь, удалился.