Увидев приближающуюся делегацию, Романек нахмурился и оглянулся, на всякий случай зафиксировав, где его напарник. «Пан Романек, побачьте, яки булыжники, — показывая на наш кусок стены, заговорил Радченко. — Герр инженер не схвалит, коли мы таких насыпем». Романек сплюнул и пошел за ним. Теперь замерли все — одни с надеждой, что трюк удастся и перемерять станут все камни, а до того остановят работу, другие с завистью, что кто-то устроил себе прогулку вместо согнись-разогнись. Радченко указал на обломки. Конечно, Романек был не дурак и шагнул дальше, чтобы посмотреть не выставленный крупняк, а остальной камень. Походив и поглядев на гранит с минуту, Романек показал рукой на отбойные молотки: «Чисть камень!» Идея обтесывать вывалившиеся куски была откровенно идиотской, и Радченко приготовился спорить, но я двинул его в спину — к домикам нам прогуляться точно не удастся, а вот погромыхать молотком вместо того, чтобы срывать поясницу, всяко лучше. Радченко осекся и кивнул: «Буде сделано, пан Романек». Судя по лицам, команда считала так же, как я, только Кузнецов отвернулся, привалившись к стене тоннеля.

Пока мы прилаживали насадки на молотки и разбирались, кто начнет, кто подхватит, прошла еще четверть часа. Наконец Никулин подошел к компрессору и, оглядевшись, включил его. Мы приготовились к перекрывающему все шуму, из-за которого обычно приходилось драть горло, чтобы докричаться до соседа, но компрессор молчал. Никулин повторил попытку — компрессор не реагировал. Все сделали вид, что занимаются другими делами. Дураки, что ли, выяснять, почему сломался? Подбежал надзиратель и, бешено ругаясь по-польски, закружил вокруг компрессора. Через минуту на его ругань явился охранник. Романек растолковал тому, в чем дело, и махнул в сторону домиков. Охранник нагнулся к нему и что-то шепнул. Тот кивнул, и они пошли вдоль кабеля, тянувшегося к компрессору. Метров через двадцать остановились и с осторожностью приподняли камень, лежащий на кабеле, — под ним зиял разрыв оплетки и торчали взлохмаченные волокна. Романек прорычал свою курву и отряхнул руки, а охранник посмотрел на него, хлопнул по плечу и отправился за инженером. Оглядевшись, Романек крикнул: «На дорогу!» Так уже случалось — компрессор ломался, и тогда, чтобы не терять времени, нас гнали мостить дорогу от нашего подземелья к новому, недавно разведанному руднику. Мостить было не так трудно. Собирай лопатой крошку, высыпай в тачку и вози понемногу. Заодно можно было развлечься, как когда-то в Ярцеве. Я подолгу рассматривал следы шин, отпечатавшиеся в глине и грязи: вот велосипед «Украина», а вот «ЗИФ», вот телега волоклась, вот полуторка — судя по всему, порожняя, вот марусины узоры, а вот страшные траншеи, где можно спрятаться, если лечь, — «Сталинец» проехал. Так и здесь, часами таская камень, развлекаешься тем, что смотришь в землю: протектор со скосом, след ромбиками, елочкой — на что еще тратить время, покуда волочишь тачку. Колесо у нее крошечное, годится для ровного пола в цеху или асфальта, а на мелкой осыпи оно застревает и тачку приходится тащить. И все равно это легче, чем долбить молотком и до кинжальной боли в спине поднимать куски гранита и швырять через борт вагонетки.

Команда двинулась за тачками и лопатами к хозбараку. Тропа срезала угол серпантина и вела вдоль колючей проволоки. «Швыдче, швыдче!» — гудел Романек, догоняя нас. Последними плелись хромые и Кузнецов. Снизу из долины неслись облака, похожие на всадников. Их сиреневый отряд приближался к перевалу, и казалось, шпоры ездоков вот-вот коснутся наших голов. Раздался резкий хруст крошки под ботинками споткнувшегося, шум его падения и затем выстрел. Все дернулись и пригнулись. Отскочивший Романек прятал дубинку. Кузнецов лежал на запретной полосе, а охранник на вышке, опустив дуло, вглядывался, дергается ли тело. Нет, тело не дергалось. «Камень кидати може на кабель, а працювати — ни», — прохрипел надзиратель.

Что я подумал? Что для Кузнецова это не самый плохой выход. Романек в некотором смысле был гуманист, хотя и тупая скотина. Так бы Кузнецов мучительно превращался в «мусульманина» и закончил бы в лучшем случае медленной смертью в ревире, а в худшем — проснулся бы на полозьях крематория, на носилках, скользящих в воротца печи. Вслед пришла и другая мысль: для барака исчезновение Кузнецова — облегчение, потому что он надоел всем своими жалобами и попрошайничеством, продолжавшимся бесконечно, хотя все знали, что он не бедствует и умудряется продавать тому поляку свои безделушки; видно, сегодня они с поляком все-таки не договорились. И наконец, когда меня отпустило: как же я вас ненавижу, что вы из нас такое сделали, если мы не оплакиваем своих мертвецов и даже не находим сил проститься по-человечески. Безучастность поселилась как бактерия в наших легких вместе с запахом барака, хлорки, похлебки, затхлости и съела нас изнутри.

Романек крикнул, чтобы мы шли грузить камень. Отволакивать тело Кузнецова остались двое, а прочие развернулись и поковыляли в тоннель. Чуть медленнее, чем обычно, загрузили вагонетку и вытащили на поворотный круг. Провезли, пялясь под ноги, чтобы не оступиться на осыпи, мимо обрыва к горе обломков, ожидающей отправки вниз, и опрокинули. Заморосило, и вновь накинулся ветер, выдувая из-под робы тепло. Черт, и это август, а дальше? Весну удалось пережить. Я обматывал ноги мешками из-под цемента и перевязывал проволокой. После рдейских морозов легкие холода более не беспокоили, но потом оказалось, что непогода не прекращается, и все изменилось, промозглость стала мучить. Вечная грязь, шум воды, скудость и тоска сна на матрасе из опилок, которые ты, не будучи в силах сдержаться, выдергиваешь по одной и жуешь. Сны, те, которые продолжали мое бодрствование, покинули меня, да и вообще я перестал видеть что-либо — просто проваливался в болезненное, с металлическим привкусом ничто. Я махнул рукой Радченко, что помочусь и догоню их. Встал на краю обрыва, посмотрел вниз. Заметил, что перехватывает дыхание и не ухает сердце, как раньше, когда я боялся высоты. Внизу чернели сквозь туман скалы. Я вспомнил, как однажды прыгнул с вишни, приземлился, завалившись набок, и стукнулся головой об землю, потерял сознание от удара. Если сейчас прыгнуть, то меня ждет боль всего лишь на долю секунды, а потом все вспыхнет и погаснет, как тогда, у Рдейского монастыря. Так, может, и наконец уже оборвать все разом, как Кузнецов? Вместо этого я развернулся и побрел догонять вагонетку. О самоубийстве думалось не впервые, и каждый раз я жалел себя и решал попробовать пожить еще, но не потому, что чувствовал стыд или надеялся увидеть своих, а потому что боялся упасть на камни и переломать кости, но не сдохнуть. Для смерти требовались слишком веские основания, и их не находилось. Ведь сегодня в ревире наверняка удастся перехватить у Мазурова несколько галет, да и вообще можно как-то прижиться. Я, собственно, прижился, хотя и жалел, что тогда, в овраге, не пустил себе пулю в лоб и не остался плавать в талой воде с раскрытыми глазами.

Чтобы выполнить дневную норму, бригаде пришлось до заката без перерыва вывозить взорванный гранит. Появившееся солнце окрасило вершины и шкуру леса в цвет яичного желтка с кровью. Вагонетки вновь завалились набок, приглашая людей в свое чрево. Надзиратель возвышался как жрец с дубинкой-жезлом. Команда легла, сгруппировалась, раздался крик, скрежет рычагов, все кувыркнулись и в конце концов, матерясь, устроились потеплее. Я попал в первую после паровоза вагонетку. «Звонко ты придумал с негабаритным камнем, — произнес Никулин, когда состав тронулся. — Кузнецов, дурак, всё завалил». Я кивнул. Всю дорогу мы молчали, и остальные тоже молчали, потому что устали от работы и давно надоели друг другу. Солнце зашло, и полоснул ветер — такой, что тела инстинктивно слепились, как галушки в котле. Желая согреться, я прильнул спиной к спине Никулина — так мы спали на брасовской практике в тесной палатке. Но это не помогло: холод пробрался под робу, и я замерз. Надо было что-то предпринимать. Я встал, подтянулся за край борта и, кое-как прошкрябав ботинками по стенке вагонетки, вылез на этот борт и увидел площадку для сцепки, а также перила, ведущие вдоль котла к кабине машиниста. Осторожно спустившись, я перебрался на паровоз и лег ему под бок. Котел был теплый, горячий. Здесь дуло сильнее, но можно было переворачиваться и греться. Затягиваемые туманом Вогезы плыли мимо, поезд спускался к амфитеатру лагеря. Зимой его чаша была бела, чернели лишь кирпичики бараков, а аппельплац перерезала линия выстроившихся тел, напоминавших лунные тени. Состав въехал в еловый лес, затем вновь выбрался на склон, и вдалеке замаячили вышки. Пришлось перелезть обратно в вагонетку.