– А их и нет! Здесь использован совершенно иной принцип. Надевайте очки и возьмите беруши, – протягивая хлопковые шарики, сказал Бранд. – Вставьте в уши.

– Зачем?

– Мы в закрытом помещении, – повышая голос, произнес Иван Матвеевич, – резкий и сильный звук вдвойне вреден для слуха. А стекла защитят глаза от горящих частиц.

Бранд быстро снарядил зарядами стволы, насадил капсюли и передал оружие Малкину.

– Подержите в руке, – посоветовал оружейник купцу. – Оцените баланс, наведите на висящую железную тарелку и просто нажмите на спусковой крючок.

– С виду маленький, а тяжелый, зараза, – пожаловался Малкин.

– Тяжелый – значит, надежный. Если не выстрелит, им всегда можно ударить, – назидательно разъяснил Бранд оружейные истины. – Огонь!

Бах! – раздался выстрел и тут же стал слышен звон потревоженного железа мишени.

– Жмите еще раз! – крикнул Бранд.

Бах! Бах! Бах!

– Невероятно! – только и смог произнести Малкин.

– Рекомендую вести стрельбу на двадцать пять шагов, не дальше.

– С этого расстояния и из ружья достаточно сложно попасть, – с некой долей иронии сказал купец.

– Если стрелять из гладкоствольного ружья, – поправил собеседника оружейник.

– Вы хотите сказать, что у пистоля нарезные стволы?

– У этого – да. Но есть и другие. Все зависит от цены, которую готов платить покупатель.

Иван Матвеевич достал из коробки специальный ключ, чем-то похожий на укороченный штопор, и с некоторым усилием вывинтил один из стволов, после чего произнес:

– Иногда бывают такие обстоятельства, когда противника надо обезвредить, напугать, заставить ретироваться, но не убить. Один из стволов можно оснастить дробовым зарядом.

Принимая из рук оружейника полуразобранный пистолет, купец внимательно рассмотрел его и, положив на стол, произнес:

– Не будем ходить вокруг да около. Я уже понял, что мне нужно, а именно семнадцать чудесных игрушек, подобных этому пистолю. Кстати, как вы его называете?

– Бундельревольвер, – ответил Бранд.

Всем известно, что достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу же бесчисленные построения и маневры обретут ясность и воссияют отраженным светом соответствий. Это является истиной, как на поле боя, так и в мирной жизни. Однако уборка этого великого урожая истины – труд нелегкий и отнюдь не скорый.

Для Александра Леонтьевича в жизни сложилось так, что выбранная им позиция оказалась далеко не лучшей. Бремя денежного долга своему соседу по поместью, другу и однополчанину Арсению Есиповичу приносило ему столько страданья, сколько, наверно, не испытывал и Титий. Это было испытание совести, одно из самых тяжких для Александра, но он мужественно переносил его. О самых тяжелых моментах борьбы в своей душе он не сообщал никому: ни своей обеспокоенной матери, ни священнику, ни дневнику, с которым он часто вел монолог без всяких записей. Именно она, записная книжка, вскоре стала его главным утешением. Только ей он рассказывал обо всех неприятностях, и доходило до того, что Саше стало казаться, что склеенные и прошитые листки в кожаном переплете прекрасно научилась его поддерживать. Конечно, в своих мыслях он многое воображал, но каждый раз, беря в руки дневник, он верил в спасение на следующий день, и при всей абсурдности сложившихся обстоятельств, этот предмет для него много значил, сохраняя в нем надежду и укрепляя его решимость. По крайней мере, пулю в голову он себе не пустил, и когда ему принесли письмо из дома, первое, что сделал Саша после прочтения, так это запись в свой дневник: «Спасен от позора».

Отпуск был немедленно выпрошен, и вскоре перед Александром Леонтьевичем расстилалась долина, перерезанная конопляными полями и рощами, а там, вдали, за речушкой Лущенка, вскоре должна показаться усадьба, в которой он вырос. Поручик пришпорил лошадь, но буквально через четверть часа бешеной скачки вынужден был останавливать скакуна, не понимая, куда все подевалось. Несмотря на расстояние, все предметы были ясно видны и только казались совсем маленькими. Но – увы! – несмотря на все старания, он не мог узнать ни одного знакомого с детства места: возле реки в ряд стояли двухэтажные дома красного кирпича. А там, у когда-то старого деревянного моста, из трубы самого длинного здания поднимался дым, и казалось, что сидящий там титан сжигает в огненном горниле все оставшиеся воспоминания детства и юности. Вот тут должно было расти грушевое дерево с искривленным стволом, долгое время служившее ему верховым конем. А около коптильни была канавка с мельничным колесом его собственного изготовления. Скольких трудов стоило ему вырыть ее! Все исчезло со своих мест. Отчаявшись, он ушел с дороги и повернул лошадь левее, в сторону Аршин, оставляя реку по правую руку, и вновь остановился. До Александра отчетливо донеслись звуки ружейной пальбы. Доскакав до овражка, он вскоре стал свидетелем довольно-таки несвойственной размеренной вечерней деревенской жизни картины. Когда-то обильно поросший разнообразным бурьяном и доходивший до самой воды овражек был весь перекопан и превращен в поле для стрельб. Явно угадывались мишени: как в человеческий рост, так и заметно рослее, напоминающие кавалеристов; а на позициях, слегка скрытых пороховым дымом, находились крестьяне с ружьями под командой одноногого солдата. Пришлось возвращаться, и уже перестав чему-либо удивляться, Александр пересек по новому мосту речку и стал править к дому.

Вдруг на дороге, ведущей из усадьбы, показался белый чепчик. Он, как бабочка, порхал между ветками вишневого сада, стремясь вырваться на свободу. Иногда сердце видит лучше и дальше глаз: несмотря на большое расстояние, сын узнал матушку. Это была она – он чувствовал это. Казалось, в ее маленькой и хрупкой фигуре клокочет бурное пламя, и воздух вокруг нее даже светится от яркого жара. По мере того как приближались родственные души, Саша все явственнее различал каждую черточку ее лица. Сколько уже лет, как некогда в праздничный день Пасхи, подмечал он на лице матери эту улыбку. В солнечном сиянии крохотные морщинки на ее лбу уподобились затейливым золотым украшениям, седеющая прядь, выбившаяся из-под чепчика, сверкала, будто серебреная струна, и эти родные глаза, полные трепета и любви. На мгновенье Саше почудилось, что перед ним не мама, а сгорбленная под тяжестью непосильной ноши старуха, отдающая все свои силы ради какой-то эфемерной цели, и щемящая тоска вдруг охватило его сердце. Тяжелым молотом стыда ударило в его душу сожаление. Сожаление обо всех своих неблаговидных поступках и принесенной родным горечи.

– Сашенька!

– Матушка!

– Как я счастлива, ты здесь, ты рядом…

Солнце в этот час если еще не поднялось над горизонтом, то подбиралось все ближе к его краю. Облака, парящие в вышине, отразили первые его лучи и бросили золотой отсвет на окна и дома деревни, не забыв и усадьбу, которая – сколько бы рассветов она ни встречала – сейчас буквально расцвела. Отраженный свет сумел показать довольно ясно всю обстановку комнаты, в которую вошел, спустившись по лестнице, Александр: высокий потолок, который следовало бы давно побелить, голые, лишенные обоев или ткани деревянные стены и большая печь, облицованная расписной плиткой. На полу комнаты лежал привезенной отцом с Турецкой войны персидский ковер изначально богатой расцветки, но за минувшие годы настолько истершийся и поблекший, что ранее отчетливые узоры слились в один неопределенный оттенок. Что же касается мебели, там стояли два стола: один, вырезанный с поразительной фантазией и способный поспорить количеством ножек с сороконожкой, и второй, более тонкой работы, появившийся со слов матери совсем недавно, с четырьмя длинными опорами. На этот стол было страшно что-либо поставить, поскольку ножки выглядели такими тонкими, что казалось удивительным, как этот столик сумел выстоять на них хоть какое-то время, а тем более с толстенной книгой, из страниц которой торчала закладка. Хаотично расставленных по комнате полдюжины стульев, прямых и жестких, словно их специально создали для доставления неудобств сидящему, и это было видно невооруженным взглядом и вызывало самые неприятные подозрения относительно мастера, их создавшего. Единственным исключением было антикварное кресло, наверно, начала прошлого века, с высокой спинкой, отличавшееся просторной глубиной, заменявшей ему недостаток удобных мягких подлокотников, присущих современным образцам. Оно стояло у самого окошка рядом со столиком и, видимо, служило для приятного чтения.