позвоночник, ведь он способен удерживать тело в прямом положении, что бы ни происходило у человека в голове. Потом Рук принялся думать о своих стопах. Такая маленькая точка опоры, и все же благодаря им он не падает наземь. Он представил себе вырезанную из дерева копию себя самого – с мушкетом, в мундире, с деревянным лицом, а основание – не шире его стоп. Повалилась бы эта фигурка? Потом подумал о том, как земля давит на подошвы его башмаков. Вернее, как его стопы давят на землю. Так работает тяготение. Та огромная рука, что удерживает космос на месте. Кеплер был близок к пониманию его природы, но в слова ее облек Ньютон. «Каждая частица материи во Вселенной притягивает любую другую частицу».

Рук творил своего рода волшебство – вернее, пытался. Он перенесся в другое место и время, а его тело между тем все так же стояло, уставившись в пустоту и продолжая держать мушкет под нужным углом.

Когда на кожу каторжанина с тошнотворным щелчком обрушился первый удар покрытого узлами хлыста, тот вскрикнул – и не только он. Рук увидел, как Варунгин кинулся вперед с искаженным лицом и закричал на человека с плетью. Вырываясь из рук губернатора, он диким взглядом обвел ряды морпехов. Встретился глазами с Руком и принялся кричать ему что-то, одно и то же слово, снова и снова. Невзирая на разделявшее их расстояние, один человек умолял другого.

Лейтенант Рук отвел взгляд. Втянув голову в плечи, он крепче сжал приклад мушкета. Древесина стала скользкой от пота. Воротник душил его, шляпа давила на лоб, а мундир, казалось, был отлит из железа. «Хватит, хватит, хватит!» – крутилось в его голове одно единственное слово. «Хватит!» – пусть Варунгин перестанет его звать. «Хватит!» – пусть этот человек бросит плеть и уйдет. «Хватит!» – пусть губернатор сжалится над всеми ими.

Он еще крепче стиснул в руке мушкет, поджал пальцы в башмаках. Превратился в камень, в кусок дерева, в подобие человека.

Уайат и Веймарк, стоявшие по обе стороны от Варунгина, схватили его под руки. Поверх нечеловеческих воплей, которые при каждом ударе издавал каторжанин, Рук услышал, как губернатор продолжает что-то ему втолковывать.

– Плохой человек, – донеслись до Рука его слова. – Плохой. Вор.

Губернатор хмурился, пытаясь объяснить Варунгину, что он имеет в виду.

– Украл еду. Взял чужую еду, не свою.

Варунгин перестал вырываться, но отвернулся и не смотрел туда, где спину живого человека планомерно превращали в кровавое месиво. Рук видел, как вздулись мощные жилы на его шее. При каждом ударе и вскрике каторжанина Варунгин вздрагивал.

Вот оно, правосудие – непредвзятое, слепое, благородное. Ужас наказания служил доказательством его непредвзятости. Если не больно, это не правосудие. Вот что пытался объяснить губернатор, но все благородные идеи испарились в лучах солнца.

А девятихвостка все обрушивалась на разверстую плоть с жутким хлюпаньем – двадцать раз, тридцать раз, пятьдесят… Тело провинившегося, привязанного к треугольной раме, сотрясалось при каждом ударе. Исполнителю наказания снова и снова приходилось прерываться и разделять хвосты пальцами, счищая с них застрявшие куски плоти.

Каторжанин выдержал семьдесят четыре удара, после чего его тело мешком повисло на веревках. Подтвердить, что больше провинившийся не выдержит, надлежало доктору Веймарку. Едва дотронувшись до его запястья и сделав вид, что он прощупывает пульс, доктор кивнул, подтверждая, что с бедолаги достаточно и пора его снимать.

Сто двадцать шесть ударов осталось на следующий раз. Рук подумал, что жить в ожидании, должно быть, даже хуже, чем терпеть боль.

Каторжанина развязали и утащили, а Варунгин все так же стоял, скривив сжатые губы в причудливой гримасе. Его смуглое лицо приобрело сероватый оттенок, точно покрывшись слоем пепла. Он не поднимал глаз. Руку показалось, что его сейчас стошнит.

Губернатор дотронулся до его руки.

– Все закончилось, мой друг, – вновь услышал Рук его голос.

Но почувствовав его касание, Варунгин тотчас же отдернул руку, словно дотронулся до раскаленной головешки.

– Давай вернемся в дом, я тебя накормлю, – предложил губернатор.

Варунгин не ответил, не поднял глаз ни на губернатора, ни на кого-либо из собравшихся беревалгал. Даже на Рука не взглянул. Как только Уайат его отпустил, он отвернулся и пошел прочь. Рук смотрел ему вслед – человеку, рядом с которым он, скрестив ноги, сидел на земле.

Варунгин не думал о «наказаниях», «правосудии», «беспристрастности». Он лишь видел, что беревалгал, надев свои лучшие одежды, собрались, чтобы причинить одному из своих собратьев неописуемую боль. Он видел в этой церемонии вовсе не пренеприятнейшую, но необходимую деталь великого механизма цивилизации, а сознательный выбор. Стоило убрать все красивые умозрительные понятия, и все сводилось к обыкновенной жестокости.

И Рук был к ней причастен. Он не закричал в ужасе от происходящего и не ринулся вперед, чтобы положить этому конец. Он отвел взгляд, когда Варунгин звал его.

Не просто отвел – предпочел отвести. Никто его не держал. Он сделал выбор, потому что он – лейтенант морской пехоты Его Величества.

Вот и все, этим все сказано. Служба – его работа. Он солдат, а значит, причастен к этой жестокости не меньше, чем тот, кто орудовал плетью.

* * *

В начале лета Силка наконец отозвали с Роузхилл. Ему там порядком наскучило.

– Ну-ка, Рук, послушай. Присядь, а то упадешь от восторга. Как тебе это: «Дод говорит, что в этом году надеется собрать не меньше четырехсот бушелей пшеницы и ячменя». Ты когда-нибудь слышал что-нибудь столь же блистательное?

– Ну, ты наверняка придумаешь, что с этим делать. Как говорится, и волки сыты, и овцы…

– Ой, прошу, только не надо про овец! Хотя должен признать: место это хоть и унылое, но не лишенное очарования. Там расчистили довольно большой участок, и, взглянув на него с вершины холма, я был поражен серьезностью и размахом сего предприятия – мне давненько не доводилось видеть столько земли, не занятой лесом.

Пошарив в кармане, он достал карандаш.

– Надо запомнить, это было сильное и непривычное впечатление.

Глядя, как он пишет, Рук вспомнил собственные скудные заметки в маленькой записной книжке. И как же ему завести разговор о том, что все это время происходило у него на мысе?

– Ну, а ты чем тут занимался, Рук? – спросил наконец Силк. – Есть о чем поведать?

Вряд ли он ждал ответа, уж слишком он был уверен, что «поведать» Руку не о чем.

– Что ж… – начал Рук.

Придется рассказать, иначе то, что до сих пор было его личным делом, достигнет опасных масштабов тайны. Надо поделиться, но преуменьшить. Обмолвиться – но лишь о чем-то незначительном и скучном, чтобы Силк не обратил особого внимания.

Но пока