к своему удивлению, не чувствовал своей обычной застенчивости, разговаривал с ней свободно. В то же время я убеждался, что и в ней вырастало чувство ко мне как к самому близкому человеку. Для нас с нею лучшими во время свадьбы были минуты, когда гости, колобродя, забывали о нас, и мы могли без помехи говорить друг с другом. В этом было никогда ранее не испытанное наслаждение, такая близость индивида другого пола нам обоим была невыразимо приятна.

Но приближения первой ночи я ждал с тревогой. Не знавший до тех пор женщины, я боялся, что не смогу выполнить обязанности супруга. После того, как я перемог приступ полового инстинкта еще в 18 лет, он давал себя знать редко и слабо, и я опасался, не получил ли я половое бессилие. Я читал где-то, что это случается при таком воздержании и что после женитьбы это проходит через 2–3 месяца, если подруга окажется достаточно благоразумной и терпеливой. Но не мог же я читать лекцию своей молодой жене на эту тему в первую ночь! Тем более, я знал из тех же книг, что бывают среди новобрачных такие горячие натуры, для которых немыслимо ждать и несколько дней, не только недель или месяцев. А про свою жену я не знал, к какому типу она принадлежит. К моему счастью она оказалась благоразумной, и через несколько недель я получил возможность быть ее мужем в полном смысле этого слова.

Первое время семейной жизни

За время свадьбы и в первые дни после нее мы с женой так полюбили друг друга, что одному без другого нам и один день казался вечностью. Работая в лесу, я целые дни думал только о ней, а вечером и она говорила, что «насилу день скоротала».

Меня это наводило на размышления такого рода. Вот в силу сложившихся обстоятельств мы сошлись с Дунькой как муж и жена, и выросшие чувства заставляют думать, что будто бы мы и рождены были друг для друга, нам теперь жизнь казалась немыслимой одному без другого. А между тем ведь это же было бы, если бы я женился и на какой-нибудь другой девице, тем более на Марии Николаевне или Лене, знакомых по Питеру, о которых у меня остались самые хорошие воспоминания. Но теперь-то мне казалось, что именно только эта, с черными, глубокими глазами и важной походкой, Дунька Паши Сивого, только она и могла быть моей подругой жизни. Иногда я думал: а если я вдруг умру, неужели она выйдет за другого и будет с ним в таких же близких отношениях? От такого предположения меня бросало и в холод, и в жар. О себе же я думал, что если бы случилось такое несчастье, что она умерла бы, то я уже больше не был бы способен сойтись ни с какой женщиной. Позднее, когда мы с ней проводили целые ночи без сна, в разговорах она мне высказала точно такие же свои мысли. По-видимому, это свойственно каждому нераспущенному человеку на заре общения с другим полом, независимо от развития.

Кстати, о «Дуньке». Теперь, в первые дни после свадьбы, я называю ее, конечно, Авдотьей Павловной, но Дунька для меня как-то роднее и ближе. Мне бы хотелось называть ее Дуней, но этого не позволял обычай, непреложный, как закон. У нас жену вообще было не принято называть по имени, оно заменялось обращениями вроде «Эй, ты», «Чуешь» и т. п. Если бы мы при людях стали называть друг друга «Дуня», «Ваня», то попали бы в нелепое, смешное положение. Если бы мы были служащими, то нам еще простили бы такую вольность, но мы были только «хресьяне»[210], и отгораживаться нам не позволили бы, извели бы насмешками, надавали обидных кличек.

Вот почему, когда мы перешли на будни, стал называть жену Дунькой. Это тоже было нововведением, приводившим окружающих в удивление: «Смотри, паре[211], Ванька бабу-ту еще по имени возвеличивает!»

Жена же моя должна была называть меня Иваном. Это тоже был незыблемый обычай, жены звали мужей Михайло, Петрован, Степан, Гаврило и т. д. Но с моей женой случился курьез. Во время свадьбы она очень свободно величала меня Иваном Яковлевичем, когда же нужно было переходить на будни, она как-то упустила момент перехода на просто «Иван», начала обходиться без употребления имени. Когда это заметили наши домашние, ей уж было трудно начать. Так всю первую зиму она и не произносила мое имя. Наедине она называла меня по имени, а при третьих лицах не могла набраться духу сделать это впервые, зная, что теперь это сразу обратит внимание.

Я ее вполне понимал и знал, что ее это мучает. Наедине я старался ее подбодрить, говорил, что это могут истолковать посторонние так, что ты меня не любишь. Она давала мне обещание, что при первом же случае начнет обращаться ко мне по имени, но так до весны и не смогла набраться храбрости это сделать.

Весной, когда пошли работать на поле, появилась необходимость иногда перекликаться на большом расстоянии, тут волей-неволей понадобилось сначала крикнуть имя того, к кому обращаешься. К примеру, надо позвать меня обедать, а я нахожусь за четверть версты. Ей поневоле приходилось сначала во весь голос крикнуть «Иван!», а уж потом добавить: «Иди обедать». Так и привыкла.

Жена мне часто говаривала, что она сама удивлялась тому, как быстро обжилась в нашей семье. «С самых первых дней, — говорит, — не было, чтобы я стеснялась есть за общим столом, а от других слыхала, что иногда долго не могут осмелиться на это, особенно в присутствии мужа. Я же тебя нисколько не стеснялась, как будто мы всю жизнь жили вместе». Словом, начало у нас было как нельзя лучше.

Увы, скоро, даже очень скоро, пришли и огорчения, все со стороны того же всех ненавидевшего нашего отца. Первая безобразная ссора, о которой я уже рассказывал, вышла у нас из-за валенок, а после этого он, по своему обыкновению, в хорошем настроении вообще не бывал.

Пытаясь ради жены немного смягчить наши отношения, я,