до глубокой ночи, а до дому было версты четыре, и я, зная, что она ночью одна боится, устроил так, чтобы она на работе осталась одна, и ей одной пришлось возвращаться домой.

Потом я с пути готов был вернуться, чтобы встретить ее и просить у нее прощения, но желание во что бы то ни стало сломить ее упрямство и боязнь показаться смешным помешали этому. Но зато какую тревогу я пережил, пока она не пришла домой!

Ночью, в постели, мы с ней, конечно, скоро помирились. Она мне рассказала, что, оставшись на дерюге одна, хотела, чтобы отплатить мне за это, броситься на пень животом, умертвить ребенка.

Ее мать — высокая, жилистая женщина, необыкновенно выносливая в работе, была крайне неряшлива дома. В избе у них всегда пахло погребом, везде сор, объедки, немытая посуда. Бывало, я зайду — спешит зятенька угостить, тащит что-нибудь поесть, а на чашке насохла ранее недоеденная похлебка. Я был брезглив, есть из такой чашки не мог и иногда замечал ей, что посуду надо мыть. Тогда она споласкивала чашку водой и наспех вытирала ее подолом своего грязного-прегрязного сарафана. Да вряд ли было бы лучше, если бы она вздумала вытереть посуду и полотенцем, или, как у нас звали, рукотерником. Вместо полотенца у них обычно висели рваные, пришедшие в негодность холщевые штаны или такая же рубаха, притом в таком состоянии, что невозможно было определить подлинный цвет или рисунок, если это была пестрядь[215]. Одежда у них тоже вся была прокопченная, так как изба топилась по-черному. Из четырех окон два было волоковых[216] примерно размером 12 на 8 вершков, с выбитыми стеклами. Не знаю, мылся ли когда-нибудь у них пол, да и мыть его было почти невозможно, настолько он был неровный, негладкий.

Такая обстановка не могла, понятно, приучить к опрятности и мою жену, и мне стоило немалого труда приучить ее без указаний, по своей инициативе, наводить чистоту и порядок. В первую зиму, бывало, как проснемся утром, я ей нашептываю, чтобы не слышали другие члены семьи: мол, как встанешь, первым делом оботри окна, стол, лавки, подмети пол и т. д. А со столовой посудой доходило до того, что я сбрасывал плохо вымытую чашку со стола: скажешь толком раз, скажешь другой, а смотришь, в третий опять такую же тащит — ну, и не вытерпишь. А потом, лет через десяток, так привыкла к опрятности, что у своей же матери стала брезговать есть, сама мне об этом говаривала.

С первых дней я задался целью выучить ее грамоте. Но в присутствии отца этого делать было почти невозможно, во всяком случае, в мое отсутствие ей нельзя было взять в руки букварь. Поэтому дело это двигалось очень медленно, и вполне грамотной сделать ее мне так и не удалось. Хотя я стремился выполнить эту задачу, даже когда был мобилизован на войну и потом, когда попал в Германию, в плен: писал ей письма печатными буквами, чтобы она могла их читать сама. Я рассчитывал, что письма мои будут ей интереснее букваря, и через них надеялся приучить ее к чтению.

Я просил и ее писать мне письма самостоятельно, и она это кой-как делала. Но так и не смогла научиться читать книги. Таким образом, моя мечта иметь жену, любящую книги, как любил их я, осталась неосуществленной.

В первые же дни после свадьбы я изложил ей мой взгляд на сережки в ушах и кольца на руках. Что это, мол, очень глупо и заимствовано это от первобытных, диких людей, которые не только в ушах и на руках, но и на ногах и губах носили кольца. Не знаю, действительно ли она восприняла мой взгляд на это или, может быть, только в угоду мне, но она сразу же сняла и кольца, и серьги и никогда больше их не надевала, ни разу не выразив сожаления об этих «украшениях».

В начале 1912 года, в ночь на Крещенье, у нас родился сын. Не к чести моей надо сказать, что в этот серьезный для жены момент я оказался не на высоте. Не зная, что это случится именно в эту ночь, я с вечера ушел на Норово к товарищам, просто посидеть, и просидел там до полуночи. Когда жена почувствовала, что наступают роды, за мной послали, но не могли меня найти. Тогда она послала к своему отцу, чтобы он ехал за акушеркой. Тесть быстро собрался и уехал.

Акушеркой в то время у нас была Петухова Мария Тимофеевна, очень хорошая женщина. В любое время дня и ночи она быстро и охотно собиралась, как только за нею приезжали. И в этот раз, несмотря на то, что была уже полночь, она мигом собралась, как только тесть приехал и сказал, в чем дело. Но к родам уже не поспела.

Я, насидевшись у товарищей, пришел домой немногим раньше ее. Вхожу в избу и вижу жену сидящей на полу, который залит кровью, а ребенок уже положен на печку.

Жена, взглянув на меня с укором, сказала: «Уйдет, да уйдет, да и найти не можно». Я, чувствуя себя виноватым, сказал в оправдание, что, мол, я же не знал. Тут и акушерка приехала, привела ее в порядок, осмотрела и сказала, что необходимо везти ее в больницу, чтобы наложить швы.

До больницы было 25 верст, а погода была морозная. Я спросил, надо ли везти немедленно или 2–3 дня можно переждать. Акушерка ответила, что сейчас везти ни мать, ни ребенка нельзя, надо это сделать через несколько дней. Когда теща узнала, что я повезу жену в больницу, она, зная по опыту, что меня от этого не отговорить, смотрела на меня с враждой, как на человека, который хочет погубить ее дочь. Но жена больше верила акушерке и мне, поэтому согласилась ехать.

Отец наш и в этот день большой нашей радости не утерпел, чтобы над нами не покуражиться. Для акушерки и тестя мы согрели самовар, послали за ним, позвать к чаю — он был в другой избе, которая была также натоплена к празднику. Но он посланному ответил: «Шчо