или иные гуманистические взгляды могут рассматриваться как внешнее, как форма выявления и конкретизации субстрата в его взаимодействии с повседневными интересами и ситуациями. Каждый историк культуры, разумеется, вправе в соответствии с личными склонностями сосредоточиться на той или на другой стороне исторического процесса; обе необходимы и расчленимы лишь в нашем исследовательском сознании; но хороший историк должен бы обязательно выверять изучение «взглядов» «субстратом», и наоборот. Оба подхода не противоречат друг другу, хотя они явно находятся в отношении «дополнительности». Фиксируя «взгляды» некоего гуманиста как определенную точку в объемном духовном пространстве эпохи, мы элиминируем авторское мироотношение как состояние этого пространства, как «силовое поле» культуры; беря творчество этого же гуманиста как особое выражение всего Ренессанса, гуманистического стиля мышления, мы неизбежно оставляем в стороне идейную закрепленность автора в таком-то направлении мысли, на таком-то этапе, в такой-то ситуации. Наверное, только положение дел в историографии придает тому или другому подходу большую важность. Сейчас это положение в науке о Возрождении таково, что особенности любого, даже третьестепенного, гуманиста и его место в гуманизме изучены довольно хорошо; что касается неповторимых особенностей и места гуманизма в истории мировой культуры, то здесь ясности пока не много.

Вне сомнения, диалогическое миропонимание — не законченная, исходная данность ренессансной культуры, а скорее ее творческое мучение, искомая ею мера. Дело не только в том, что начиная с «Исповеди» и сонетов Петрарки диалогическое противоборство родственно-враждебных состояний раздвоенного духа прошло в Ренессансе долгую эволюцию: способ получения мыслительных результатов тоже может быть понят как исторический результат. Но, кроме того, такая, гуманистическая структура мышления, основанная не на жесткой выводной логике, а на поисках истины в общении, на признании общения истиной, по самой своей сути никогда не бывала готовой, но лишь становящейся, каждый раз воспроизводящей себя снова и по-новому. Законченность она обретает лишь ретроспективно, в качестве нашей историко-логической идеализации.

Я вовсе не собираюсь утверждать, что все итальянские диалоги XV в. одинаково диалогичны, в равной мере последовательно и выпукло заключают в себе конструктивные возможности гуманистической мысли, которые станут предметом нашего разбора. Я коснусь только нескольких примеров, надеюсь, достаточно выразительных и показательных, чтобы с их помощью наметить проблему и ее решение. Речь пойдет о некой, — впрочем, на мой взгляд, решающей для исторического своеобразия итальянского гуманизма, — тенденции, не совпадающей, конечно, с эмпирическим бытием жанра и тем более гуманистической традиции в целом.

Историографический экскурс:

Л. Ольшки о диалогах XV века

Как это ни странно, в необозримо-огромной литературе о гуманистах Кватроченто, и в частности об их диалогических сочинениях, самому диалогу как жанру, как некой эстетико-интеллектуальной реальности посвящено, если я не ошибаюсь, разве что несколько беглых и частных замечаний. Проблема в целом никогда, по существу, не ставилась{148}.

Отмечу здесь лишь суждения Л. Ольшки. В них дает о себе знать его обычная проницательность, впрочем в сочетании с не менее характерной для него позитивистской снисходительностью к гуманистам. Элоквенция и античная эрудиция, которыми эти люди жили и гордились, кажутся Ольшки историческим балластом, мешавшим подготовке к более строгому и дисциплинированному стилю мышления. Гуманизм, собственно, интересен для Ольшки только как экзотическая предыстория науки.

Приведу выписки, в которых некоторые черты гуманистической диалогистики были все же походя подмечены этим исследователем полвека назад, хотя Ольшки и не сумел понять значение собственных наблюдений{149}.

Он писал, что в диалоге «действительный предмет беседы и обсуждения… вставлен в рамку взаимных комплиментов, которыми обмениваются собеседники, морально-философских рассуждений, сентенций и ученых ссылок; посторонние и риторические вопросы и ответы, фиктивные сомнения и не идущие к делу отступления вытесняют его из поля зрения. Так возникают торжественные обращения, банальные выражения ложной скромности, весь этот театральный реквизит…»

Но, может быть, «действительный предмет беседы» гуманистов состоит как раз в «театральном реквизите»? И больше всего идут к делу «не идущие к делу отступления»?..

Ольшки не задавался этим вопросом, который кажется напрашивающимся современному историку, но считал нужным указать наряду с недостатками «модной» ренессансной формы и на ее преимущества: «…это растворение проблем и рассуждений в беседах нескольких лиц ведет к свободе и непринужденности в сцеплении вопросов и ответов» (курсив мой. — Л. Б.). Напомнив о схоластических диспутах (quaestionea), построенных на вопросах и ответах (objectio et responsio), Ольшки продолжал: «Когда зарождающийся гуманизм пробудил к новой жизни античное искусство спора и изложения, он мог опереться на сложную живую традицию, обеспечившую ему успех». И далее: «Эклектизм ученых эпохи Возрождения нашел в диалоге превосходную форму для своего раскрытия. Тем, что в диалоге встречались разные оттенки умонастроений, давалась возможность углублять и распространять их в разные стороны. Диалог был самой эластичной из прозаических форм, вмещал благодаря своему свободному построению любую массу учености…» (курсив мой. — Л. Б.).

И опять-таки: не в этой ли «свободной» и «углубленной» встрече в диалоге «разных оттенков» и «сторон» умонастроения следует искать конструктивный смысл излюбленного гуманистами жанра? Но тогда «взаимные комплименты», «торжественные обращения», «фиктивные сомнения» и «ложная скромность» — не условие ли взаимного уважения и прислушивания различных духовных позиций, не демонстрация ли их готовности к встрече? Тогда, может быть, обилие «сентенций и ученых ссылок», т. е. культурного материала, составляющего общий язык собеседников, вместе со всей риторической топикой, вводящей сталкивающиеся мнения в пределы некой духовной всеобщности и единства, — суть не внешние прикрасы диалога, а его внутренняя необходимость? И не тут ли разгадка пресловутого «эклектизма» ренессансной мысли?

Л. Ольшки дотронулся до проблемы, не заметив этого. Вот его приговор: «Оттого что вместе с литературной формой были переняты пиры, сады при виллах и академические беседы, диалог не получил еще действительного оправдания. Нельзя было заменить жизнь театральным представлением».

Ольшки видел, что гуманисты «переняли» некий способ жизни в культуре — литературную форму именно «вместе» с формами общения. По его мнению, однако, все было книжным и искусственным (что само по себе тоже справедливо, если не вкладывать в эти слова оценочного смысла и не считать «искусственное» непременно далеким от «жизни»). Ольшки небрежно отнесся к пирам, садам и беседам, потому что они показались ему «театральным представлением», игрой. Он и тут угадал все, кроме громадной серьезности и важности этой игры для истории мировой культуры. Чем наблюдательней и остроумней Ольшки отказывал гуманизму в «оправдании», тем резче приведенные ради их позитивистской показательности выдержки обозначают порог, за которым лишь начинаются задачи нашей собственной интерпретации.

«Разные склады ума»

Однажды в присутствии Козимо Медичи мессер Джованни Аргиропуло поспорил с Отто Никколини. Никколини утверждал, что право входит в состав моральной философии;