Аргиропуло настаивал, что право не часть философии, а подчинено ей. «Козимо знал, что [законы права] подчинены моральной философии, но ему хотелось посмотреть, как будет защищаться мессер Отто, ибо это дело трудное; нужно исходить из разумных оснований (per ragione), а это трудно; спор между ними так и остался незавершенным, потому что было трудно доказывать. Козимо получил от диспута величайшее удовольствие, наблюдая разные склады ума»{150}.

Старому Веспасиано да Бистиччи, который всю жизнь почтительно и восхищенно внимал разговорам своих просвещенных друзей-клиентов, природа этого «величайшего удовольствия» кажется самоочевидной: «per vedere la varieta degl’ingegni». Козимо заранее знает ответ, и не ответ, не конечный предметный результат его интересует, а путь к нему. Предметом интереса в споре оказывается сам процесс спора, его «трудность» — недаром Бистиччи трижды, без стилистических затей, повторяет это слово. Было бы в высшей степени неправильно свести увлечение спором к каким-то логическим ухищрениям и словесным арабескам. Конечно, Козимо — и, вне сомнения, участники диспута — наслаждался своего рода интеллектуальным турниром, но это никак не означало равнодушия к сути проблемы. Ведь способ доказательства истины входит в саму истину. Важно и поучительно не просто знать правильный ответ, а знать его per ragione. Вечно разумные основания всякой истины выявляются и реализуются, по ренессансному представлению, не вне человека: они совпадают с его индивидуальной одаренностью (ingegno). «Разнообразие» человеческих талантов и складов ума — понятие, часто встречающееся в ренессансных текстах, и неизменно с энтузиастическим оттенком. Смысл его состоит в том, что божественная полнота человеческой природы разворачивается и открывается в неисчерпаемом многообразии вариантов, т. е. дар всего человечества осуществляется через varieta и, следовательно, только «наблюдая разные склады ума», можно познать всю истину и всего человека.

Вот три высказывания трех разных авторов. «Почти всегда к вершине всякого совершенства можно прийти различными путями. Нет такой природы, которая не заключала бы в себе множества однородных, но не сходных вещей, при этом равно достойных похвалы». «Если человеческое равно сообщается отдельным лицам, местам и временам, то, следовательно, оно не исчерпывается никаким лицом, никаким местом и даже никаким временем». «Я положил себе за правило, не клянясь ничьими словами, основываться на всех учителях философии, рассмотреть все сочинения и узнать все школы… в каждой школе есть нечто примечательное, что отличает ее от остальных… и, конечно, узок ум, который последовал бы за чем-то одним, будь то (перипатетический) Портик или платоновская Академия»{151}.

Суждения Кастильоне, Фичино, Пико делла Мирандолы подводят к существу диалога. Гуманистический диалог — столкновение разных умов, разных истин, несходных культурных позиций, составляющих единый ум, единую истину и общую культуру.

…За обедом у Салютати шел разговор «о согласии религии со всей метафизической и натуральной философией». Этот тезис обосновывал астролог и математик Биаджо из Пармы, «чем он доставил такое удовольствие маэстро Луиджи (Марсильи. — Л. Б.), который ему противоречил, что, по его собственному признанию, он такого еще никогда не испытывал»{152}. Конечно, это — игра, у которой есть свой ритуал и распорядок («Il nostro gioco abbia la forma ordinata», — пишет Кастильоне): председательствующий; тот, кто взялся развить некую тему; тот, кому поручены вопросы и возражения («l’autorita dataci del contradire», «ufficio di domandare»); полные внимания и изнемогающие от удовольствия слушатели{153}. Это игра, но она признается самым серьезным и достойным человека занятием, какое только возможно, и ее содержание — обсуждение самых что ни на есть существенных философских и жизненных вопросов. Это ludum serium, игра в культуру, игра-культура, совпадающая с наиболее глубоким духовным общением и постижением, а не формальная гимнастика ума, не голая техника доказательства, не краснобайство.

Козимо приходит в восторг от спора, который ни к чему не привел. Марсильи испытывает не меньшее удовлетворение от доводов, с которыми не согласен. Объяснение, кажется, состоит в том, что Биаджо развивает взгляд, которого Марсильи не разделяет, но который ему, Марсильи, не вполне чужд, каким-то образом включен в его миропонимание, тоже нужен и дорог. Однако возможно ли это?

Самоопровержение Никколи

в сочинении Леонардо Бруни «К Петру Гистрию»

В диалоге «К Петру Гистрию» выведенный в нем в качестве первого оратора Никколо Никколи оплакивает исчезновение красноречия и способности спорить, упадок свободных искусств и философии, созданной некогда в Греции и благодаря Цицерону ставшей достоянием Италии. Никколи кратко излагает учения стоиков, платоников, перипатетиков, эпикурейцев. От всего этого богатства наши предки сберегли немногое: они сохранили посредственные сочинения Халцидия или Кассиодора и дали погибнуть «книгам Цицерона, красивее и слаще коих не создавала латинская муза». Никколи высмеивает нынешних учителей философии, которые не знают того, чему учат. Он развертывает скорбный перечень утраченных текстов и авторов, известных ныне лишь по именам.

Затем ему возражает Роберто Росси. В наше время свободные искусства, конечно, понесли некоторый ущерб («optimae artes labem aliquam passae»), но не настолько, чтоб вовсе исчезла ученость. Цицерон дошел до нас, хоть и не полностью. Нет Баррона, зато есть Сенека. Не будем пренебрегать тем, что есть.

Председательствует Салютати, о котором Никколи, между прочим, роняет фразу, что он «мудростью и красноречием превосходит или, уж конечно, равен тем древним, которыми мы привыкли восхищаться». Салютати, следовательно, в качестве арбитра одним своим присутствием уже ставит под сомнение тезу Никколи. Салютати проницательно замечает, что Никколи слишком красноречиво доказывал исчезновение красноречия и слишком умело спорил, утверждая невозможность спорить (в конце Кватроченто Эрмолао Барбаро выдвинет этот же аргумент против Пико делла Мирандолы, принижавшего элоквенцию по всем правилам элоквенции). В самом деле. Рассуждение Никколи двойственно и двусмысленно. Об упадке latinitas говорится в высоком античном риторическом стиле. Тон рассуждения выдает причастность оратора изнутри к той культурной традиции, которую он объявляет исчезнувшей. Салютати нетрудно выявить в речи Никколи тайное самовозражение.

Но этого мало. Никколи и Росси исподволь меняются местами. Росси, возражая, на деле становится на позицию Никколи — умеренностью возражений, готовностью удовлетвориться крохами с пиршественного стола древних. Росси говорит как человек начала XV в., наслаждающийся хоть некоторой близостью к античности, а Никколи — как античный римлянин, недовольный XV в., в который его забросила судьба. Максимализм Никколи, не желающего смириться с упадком словесности, в большей мере свидетельствует о сохранении высокого уровня культуры, хоть он это и отрицает, чем здравый смысл Росси, довольный тем, что есть, и считающий естественным «некоторый ущерб».

Никколи произносит еще одну большую речь, на сей раз яростно обрушиваясь на Данте, Петрарку и Боккаччо, на «три флорентийских светильника», в которых нет былой учености и яркости