class="p">Но нация, по проницательному замечанию Альфонса Дюпрона, - это "общественная власть, не требующая особой близости"®. Французская нация, как и королевство, должна была стать родиной, отечеством; более широкая абстракция должна была заменить непосредственное переживание того, что человек платит. Понятие patrie, земли отца, может служить посредником между частным обществом (семьей) и официальным обществом (нацией). И это понятие расширялось по мере того, как сама сфера отцовства выходила за естественные пределы pays или petite patrie в более широкий, гораздо более мобильный мир. Вопрос в том, как долго происходило это расширение? Как быстро было установлено, а затем воспринято, признано, ассимилировано совпадение между pays, patrie и Францией?

Когда в 1860 г. один из офицеров отметил, что жители Пюи-де-Дема "обладают очень высокой любовью к своей стране", его представление о ней было столь же ограниченным, как и у них самих. Некоторые из этих людей, по его словам, были вынуждены эмигрировать в другие районы Франции и искать "на чужой земле" пищу, в которой им отказывала родина (patrie). Очевидно, что pays и patrie - это одно, а все, что за пределами, - все равно чужая земля. Если, как утверждает Бенда (и другие), быть французом - это не просто абстрактное признание, а скорее сознание и повседневный опыт, то эти люди, жившие в 1860 г. в центре Франции, вряд ли были французами.

Это то, что редко признается, да и то вскользь, вскользь. Карлтон Хейс, описавший Францию как нацию патриотов, проницательно отметил сохранение "центробежных сил" в 1920-е годы - локализма, провинциализма, а затем пояснил: "История развития национального духа во Франции [духа, который он описывает как высшую национальную преданность] была историей преодоления центробежных сил в жизни нации центростремительными силами". Образ "центробежный", независимо от того, хотел он этого или нет, предполагает заранее заданное единство. Он предполагает наличие существующего "центра", который является не только базой для завоеваний возможностей; и он затушевывает существование обществ, для которых "центр" оставался в значительной степени неизвестным и не имеющим значения, пока он не подчинил их себе - не говоря уже об ассимиляции. Путешествуя по французским Альпам в 1846 г., Адольф Бланки обнаружил "население, более далекое от французского влияния, чем население Маркизовых островов".

 

Позднее английский путешественник, побывавший на другом конце страны, выразил очень похожие чувства. Жители Ландов, писал он, "живут на французской земле, но не могут называться французами. Они говорят на языке, столь же непонятном для француза, как и для англичанина; у них нет ни одной национальной черты, а может быть, даже мало национальной крови". Но сдержанность и "поверхностные встречные течения" - ничто по сравнению с трансцендентной реальностью превращения Франции в нацию. Важна, по словам Эрнеста Ренана, "генеральная линия, вытекающие из нее великие факты, которые остаются верными, даже если все детали окажутся неверными".

На каком-то уровне это, возможно, и верно. Но он отбрасывает детали и покрывает сложную картину вещей, как они были, общей мантией вещей, как они должны быть, как будто Франция, ставшая единой и неделимой, стала тем самым и единой.° Мы могли бы сделать лучше, следуя предписаниям старого романтика Тьерри, и различать, а не путать условия, в которых развивалось национальное сознание. Мы обнаружим, что этот процесс был более разнообразным, чем принято считать, гораздо более медленным и сложным, чем хотелось бы большинству историков.

Начнем с того, что меньше всего оспаривается, но в то же время мало признается: государство, стоявшее на водоразделе революции, - королевства, республика и империя, называвшиеся Францией, - было в лучшем случае слабо интегрировано. В 1751 г. Шарль Пино Дюкло, постоянный секретарь Французской академии и бывший мэр Динана, опубликовал проницательную работу "Considérations sur les moeurs", в которой сравнил разницу между Парижем и провинциями с разницей между отдельными народами: те, кто живет в ста лье от столицы, по образу мыслей удалены от нее на сто лет.

и действия. Это уравнение времени и пространства мы должны сохранить, поскольку оно с одинаковым успехом может быть применено как к Франции XIX века, так и к современным континентам. Она понравилась одному из читателей Дюкло в Лимузене, который нашел ее столь же актуальной для условий 60 лет спустя. Возможно, она понравилась и Артуру Янгу, который накануне Революции обнаружил, что "та всеобщая циркуляция интеллекта, которая в Англии передает малейшие колебания чувства или тревоги с электрической чувствительностью из одного конца королевства в другой... не существует во Франции". Когда в 1828 г. вышло новое издание Дюкло, в качестве предисловия к нему была помещена заметка критика Ла Харпа, написанная в 1799 г. В ней Ла Харп утверждал, что это не так. В нем Ла Гарп утверждал, что в период между 1760 и 1780 гг. разница, которую ощущал Дюкло, "стала почти незаметной в отношении больших городов, которые здесь являются единственным объектом сравнения". Это суждение, если с ним согласиться, подчеркивает не столько растущую культурную интеграцию страны, сколько углубляющуюся пропасть между несколькими крупными городскими центрами и остальной частью страны. Революция подчеркнула тот же факт. Сепаратистские тенденции заявили о себе еще до того, как в 1789 г. собрались депутаты, и некоторые регионы могли повторить утверждение беарнцев о том, что их регион связан с Францией в той же степени, что и остальные. Ирландия была связана с Англией. Корреспонденты Грегуара с грустью отмечали, что "в деревне нет патриотизма". Только "более просвещенные" могли постичь это понятие. Патриотизм был городской мыслью, ручкой для городского завоевания сельского мира, которое порой напоминало колониальную эксплуатацию.

Безусловно, революция и революционная агитация принесли национальную политику и национальный язык в те сферы, которых они раньше не касались. Клубы, воззвания, речи, газеты, пропаганда всех мастей, новости, которых с нетерпением ждали и с увлечением обсуждали группы, некогда не замечавшие ничего, кроме своего непосредственного мира, новая терминология, не имевшая аналогов в родной речи, война, военная служба, передвижения войск, политическое продвижение людей все более низкого статуса, когда их начальники были уничтожены террором и контртеррором, гордыня простых людей, стремящихся показать, что они умеют обращаться с инструментами своих ставленников, - все это создало ситуацию, которая напрашивается на сравнение с Китаем 1960-х годов, разрушающим крестьянскую изоляцию и рушащим традиционные общества. За десять лет революции, по словам Огюста Брюна, "в блоке крестьянских привычек появилась трещина". Но только трещина... Большая часть блока устояла"?

Школьный инспектор рассказывает о том, как Франш-Конте, чей характер сопротивлялся переменам так же сильно, как характер Бретани, после 1833 г. был "французизирован" и превратился в "естественную границу сплошного военного