— Ох, Маюновы слёзы! — бард сразу же выхватил лютню, тронул какую-то струну, и в рассветном воздухе повисла тягучая приятная нота, — Как же прекрасен Солебрег, видишь, громада?

Я сначала пожал плечами. Ну, море как море… И всё же в сердце проповедника что-то поджимало, захватывая дух от вида.

— Гусляр, а видел ли ты красоту Северного океана? — небрежно спросила Креона, — Холодную, пугающую, поражающую своей мощью. Ну да, здесь красиво… Только красота эта наивная, мягкая и тёплая. У нас, на севере, ощущаешь, что море не любит шуток.

— О, хладочара, радость моя, — Виол тронул ещё струну, — Поверь, южное море умеет быть грозным. Когда Мавша и Стрибор надумают пошалить вместе, тогда держись, Солебрег…

Я усмехнулся, вспомнив Мавшу. Как она скучала по озорству с Хмороком, и по ночным штормам над морем. А тут бард упомянул Стрибора… Интересно, что это за божество?

— Так что моли свою Моркату, Креона, чтоб южное море не показало свой нрав, — весело тренькнул лютней бард, — А то ветерок-то неспокойный.

— Да, хорлова падаль, как же ты прав, певец, — сказал один из воинов, едущий на лошади неподалёку.

Впереди на дороге маячили многочисленные спины всадников сотни Мирона. Позади нас ехала карета наместника, запряжённая в двойку, за ней остатки Мироновой сотни, и в самом хвосте небольшой отряд Платона.

Этот десятник всю дорогу намекал и Мирону, и Вайкулу, что нас надо везти к его кнезу. Что Павлос должен лично допросить выживших свидетелей, потому что дело серьёзное, под ударом репутация Солебрега. От него отнекивались, это вызывало ссоры, и я подумал, что рано или поздно Вайкулу как-то придётся избавляться от надоедливого и честного десятника.

* * *

Нас с бардом и чародейкой везли на повозке, которую тянули две лошади. Только теперь, в отличие от каравана работорговца Назима, мы ехали не в клетке, а просто в бортовой телеге.

Тут и там лежали мешки с воинскими пожитками, были сложены многочисленные копья, но в общем я на отсутствие комфорта не жаловался. Не ногами, и ладно.

А вот постоянное ощущение взгляда из кареты позади уже начинало раздражать. Вайкул, которого не было видно за занавесками, то и дело сверлил меня взглядом. Опасности я не ощущал, наоборот — наместник совсем уж растерял последние мозги от своей эйфории, и то и дело баловался с магией воздуха. А это значило, что мне обязательно должно было порывом ветра принести запах чеснока.

Грёбаный Тёмный Жрец… Так-то мне надо радоваться, что мой обман удался, и куча последователей Бездны в вещем сне получила предупреждение о бросском воине, который очень боится чеснока. Но старательно валиться в обморок каждые полчаса уже надоело.

Вот и сейчас он опять надумал баловаться…

— Ты прав, бард, — сказал я, улыбаясь тёплому бризу, — Это действительно красиво.

Бриз вдруг перестал дуть в лицо, словно разворачиваясь по мановению чьей-то руки. Да поглоти тебя бездна, чёртов маг воздуха со своими экспериментами!

Меня снова окутало пришедшим из кареты облачком чесночного запаха, но в этот раз концентрация была заметно больше. Он всё измерял, какое количество свалит меня с ног. Ну, ладно, придётся поддаться.

Не говоря ни слова, я уронил голову, стукнувшись затылком о борт телеги.

— Громада! — я почуял пальцы Виола на лбу.

— Моркатова стужь!

Сохранить хладнокровное выражение лица было проще простого. Вся жизнь Тёмного Жреца — это искусство лжи, и такие навыки так просто не уходят.

Я слушал оживлённые крики вокруг. Как мне хлестали по щекам, как дул в лицо ледяной ветер от Креоны.

— Жизнь проповедника-лиственника — это вечная борьба, — послышался голос Вайкула, в котором едва скрывалась радость, — Помолимся же нашим богам, чтобы и в этот раз он смог выстоять в извечной битве добра со злом.

Дальше произошло примерно то, что я и ожидал. Послышался гулкий стук, который может издать только стрела, воткнувшаяся в телегу, и боевые крики воинов.

— Нападение!!!

— Вон они, в поле!

— Боевое построение!

— Защищаем наместника!

Открывать глаза я не спешил, потому что остро чувствовал на себе пытливый взгляд Вайкула. Зато оказалось, что если из топорища выглядывал щенок, то я мог, сосредоточившись, даже посмотреть на мир глазами цербера.

Тот сквозь щели в досках увидел вдали в поле фигурки людей, стреляющих из луков по нашему обозу. С дороги по полю в ним навстречу сорвались всадники, и, кажется, впереди скакал Платон — уж десятник-то точно не посрамит.

Картинка смазалась, связь с цербером оказалось держать не просто, и я на всякий случай приказал щенку сунуться обратно. Но это было удобно — в крайнем случае у меня всегда будут глаза.

Я едва сдержал улыбку — десятника Платона провели, как глупого мальчишку. Его отряд практически в полном составе ускакал вслед за страшными разбойниками, которые наверняка собирались добить свидетелей, а заодно и наместника.

Мирон, конечно, послал в помощь десятнику половину своей сотни, чтобы Платон не сомневался. Но сам сотник крикнул вслед, что сделает всё, чтобы мы целыми добрались до Солебрега.

Когда воцарилась тишина, послышалось недовольное ворчание Вайкула:

— Чтоб его око Яриуса прожгло! Как же надоел кнезов прихвостень.

— Господин Вайкул, — проворчал в ответ Мирон, — На таких честных воинах страна держится.

— Я тебе уже говорил, Мирон. Платон честный, но он служит кнезу, а кнез явно не хочет, чтобы наш с тобой царь узнал о свидетелях, — терпеливо объяснил Вайкул, — А мы с тобой, кстати, тоже заботимся, чтобы страна была целая, и даже процветала. Я же тебе говорил.

— Я знаю, господин Вайкул. Его величество Нереус доверяет вам, значит, и я доверяю.

— Правильно, сотник. Я всегда поражался твоей проницательности.

Я едва сдержал улыбку. Вот же простота воинская — даже такой тугодум, как Вайкул, легко сыграл на верности Мирона. А сотник, да и десятник, судя по всему, были честны в своих порывах.

Тут подал голос наш бард:

— Маюнова грусть! Я правильно понимаю, мы этого слышать не должны?

— Правильно, горлопан, — и следом звук удара. Барда чем-то приложили.

Колдунья тоже охнула, мягкосердечный Вайкул усыпил её каким-то коротким заклинанием.

— Их ко мне в замок, Мирон. Колдунью ко мне, хочу сначала… кхм… допросить её. А этих в цепи, они подождут.

— Слушаюсь в замок!

Возникла заминка, и я почуял неладное. И глаза приоткрыть никак, оба нависали едва ли не надо мной.

— Что ещё? — спросил Вайкул.

— Эх, господин наместник, — буркнул Мирон, — Вы меня, конечно, простите. Но не доверяю я этим вашим снадобьям.

Вот же расщелину мне в душу! А потом мне прилетело по голове, да так сильно, что я и вправду погрузился во тьму. В обычную, к счастью.

* * *

Пробуждение было тяжким, но ожидаемо мучительным. Сначала, как боевой рог, затрубила гудящая в голове боль. Затем заныли измученные в кандалах руки.

Ну, а потом всё тело напомнило мне, что, скорее всего, оно уже пару часов висит в неудобной позе. Да и внутреннее ощущение времени подсказывало примерно то же самое. Спина чувствует холодный камень, руки вздёрнуты, я подвешен на цепях, но ногами касаюсь пола.

Я открыл глаза… Подземелье, тёмное и мрачное, каким оно должно быть. Впереди довольно большое помещение, устеленное соломой, но я вижу только небольшой круг света вокруг свечи на столе.

За столом сидело двое, и они играли в карты. Обычные охранники, на них только лёгкие кольчуги. У обоих на поясе висят в ножнах клинки, а у табуретки валяются дубинки.

На столе еда в мисках, какое-то питьё в кружках.

— Как же тебе везёт-то! — один, лысый и в возрасте, со злостью отбросил карты. Затем сунул руку за пояс, вытащил монетку и недовольным жестом метнул на стол.

Кругляшок зазвенел, потом исчез в ловкой руке второго. Молодой, чернявый, короткой стриженый, с ехидной улыбкой.

— Да, Маюн меня любит, — весело поддакнул чернявый, потом бросил на меня взгляд, — О, да этот очнулся.

Я хотел было по привычке сказать, что думаю об этих ничтожествах, но вовремя осёкся. Тут нужен немного другой подход.

— Да осветит вас Лиственный Свет, — просипел я, кивая затёкшей шеей.

— И вправду лиственник! — чернявый обиженно отклячил губу.

Зато лысый с бешеной улыбкой саданул ладонями по столу и требовательно протянул руку. Молодой, недовольно сморщившись, отдал монетку обратно, но протянутая ладонь требовательно сжалась и разжалась, и пришлось добавить туда ещё.

— Маюн меня любит, — кривляясь, исполнил лысый, потом повернулся ко мне, — Чего,