и не бегал. Он то поглядывал в коридор, где скрылся старшина, то серьезно и внимательно смотрел на возбудившихся ребят. Таким и запомнил Дима Брежнева. Запомнил, может быть, потому, что они вдруг переглянулись и оба поняли, что не одобряют странного возбуждения, оба ждут, когда начнется то, ради чего они поступали в училище, оба не пытаются никого унимать, зная, что это должны сделать старшие.

— Вы что! А ну перестать, — крикнул вернувшийся старшина.

Никто не испугался его, но возню и шум прекратили. Только двое продолжали вырывать друг у друга одеяло. Замерев, старшина подкрался к ним, поймал одного и, стянув губы в сторону, с видимым удовольствием раза три щелкнул длинным жестким пальцем по остриженной круглой голове. Голова обиделась, губы у нее утончились и что-то зло зашептали. Таким Дима впервые увидел Ястребкова.

— Получить обмундирование! — объявил старшина.

Тесной толпой все двинулись за ним в коридор. Пошла со всеми и наказанная голова.

В каптерке старшина сказал:

— Выбирайте.

Все знали, что временно им должны были выдать ношеную и, может оказаться, даже с заплатами повседневную форму цвета хаки. Ботинки же должны дать новые, со скрипом. Новыми должны быть и ремни с медными бляхами и звездой на них. Гимнастерку и брюки предстояло выбрать сейчас из высокого вороха на полу каптерки.

— Вот хорошие. Большие. Лучше эти, — говорил будто всем и никому Хватов, копаясь в куче, щупая, отбрасывая непригодное ему. Он уже примерил не одни брюки, не одну гимнастерку. Наконец он выбрал то, что хотел, но еще раз проверил всю кучу.

Оказывалось, понял Дима, было что-то поновее и пожестче, не слишком застиранное и протершееся.

— Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопил старшина.

Получив ремни и ботинки, вернулись в казарму. Старшина принес старую простынь, разорвал ее на узенькие полоски для подворотничков. Хватову удалось получить две полоски пошире и две иголки.

— Это будут запасные, — никому и одновременно всем сказал он, когда старшина ушел.

Подшить подворотничок оказалось не просто. Иголка колола пальцы, проскакивала сквозь тонкий ворот.

— Вот так лучше, — вслух размышлял Хватов.

Все получалось у него. К нему подходили. Он держал гимнастерку перед собой и вместе со всеми рассматривал подворотничок.

Чувство, которое испытывал Дима, было чувством неопределенности и смущения. Следовало как бы забыть себя и стать другим. Но разве не этого он хотел? Форма преображала. Пусть гимнастерка и брюки были ношеные, пусть еще не выдали погонов, но ремни были настоящие, а новые черные ботинки поскрипывали и поблескивали. Как раз то и смущало, что, остриженные и узкоплечие, все стали странно похожими и действительно другими. Само собой получалось это у Хватова. Тот долго, как портной, изучал себя, все время что-то находил не так, как почему-то было нужно. Наконец, добившись своего, он будто всем показывал и вместе со всеми рассматривал себя. Естественно все выходило и у Тихвина. Он переглянулся с Димой, словно в форме они стали еще больше заодно. Забыв о щелчках старшины, ни на кого не обращал внимания Ястребков. Он оглядывал себя сначала с досадой, везде жало ему, но, подергав то одним, то другим плечом, поворочавшись и поизгибавшись, успокоился и, удовлетворенный формой, особенно же ботинками, стал расхаживать по проходу. Теперь он замечал ребят и был доволен, что выглядел таким же.

Нет, Дима так не мог. Он встретился взглядом с Высотиным и почувствовал еще большее неудобство. Превосходство, с каким тот смотрел, не понравилось ему. Он решил выйти. В коридоре он едва не столкнулся с Брежневым. В форме тот показался ему еще внимательнее и серьезнее. Они переглянулись как уже знакомые. Дима спустился по лестнице подъезда, открыл дверь. Навстречу ударил сухой горячий воздух, и стало душно. Он огляделся, не видел ли кто, как он рассматривал себя. Нигде никого не было. Но и одному разглядывать себя было неловко.

— Мыть руки! — велел старшина. — С мылом.

Он выдал и мыло.

Распоряжение старшины обрадовало. Никогда еще так тщательно не мыл Дима лицо и руки, никогда не было ему так приятно вытирать их своим полотенцем, никогда так не хотелось ему быть чистым и аккуратным.

— Становись! — скомандовал старшина.

Сбились в кучу в проходе, вытесняли друг друга. Нужно было становиться по росту, но все лезли в середину, и старшина сам растолкал их в две шеренги.

Вдруг тополя за окнами зашумели, в казарму ворвались клубы влаги и пыли. Бурный шелест листьев и поскрипывание раскачавшихся тополей сменились густым шорохом отвесного дождя. Он почти сразу прекратился. Лучи закатного солнца осветили казарму. С ветвей стекали крупные светлые капли.

Дождь примирил всех, но строй снова неожиданно пришел в движение. Это дергали за воротник гимнастерки, подталкивали в спину, в высокий, почти у самых лопаток, зад Млотковского, а тот, ничего не понимая, втягивал голову в плечи, вжимался в строй, пятился из первой шеренги во вторую, наступал там кому-то на ботинки. Подошел старшина. Он тоже потащил Млотковского за воротник, длинными жесткими пальцами полез ему в шею. Млотковский продолжал упираться, старался за всеми спрятаться, а вокруг подталкивали и посмеивались — воротник его гимнастерки был прошит белыми нитками насквозь. Старшина не вытерпел, выдернул подворотничок, к тому же едва державшийся на одной нитке, велел:

— Подшить как следует!

Это Млотковский понял. Он прошел к тумбочке, достал иголку и нитки, сел на краешек кровати, весь поджавшись к левому плечу, и подшил подворотничок точно так же, как это уже было у него. Он лишь тогда все понял, когда старшина снова полез пальцами ему в шею, вытащил его из строя и выдернул подворотничок.

Столовая, куда их привели и тесно усадили за длинные столы, находилась в подвальном этаже. В ней было пасмурно, почти темно. Но свет включили, все загалдели и завертели головами. Застучали вилки и чайные ложки.

«Что они, не могут посидеть спокойно?» — думал Дима.

Никогда не видел он столько сверстников вместе. Никто никого не хотел слушать.

— Тихо! — крикнул старшина.

Гвалт стих.

Хватов уже жевал кусок хлеба. Жевал смачно. Он даже посыпал хлеб солью. Глядя на него, посыпал солью кусок хлеба и Ястребков, но, попробовав, тут же недовольно стряхнул соль на пол и обтер хлеб ладонью. Тихвин положил свой кусок на стол перед собой и стал ждать.

— Это не наша столовая, — сказал Хватов. — Наша наверху. Там лучше.

— Здесь солдаты едят. Завтра начнутся занятия, будем ходить в свою столовую, — сказал Высотин и всех оглядел с превосходством.

В казарму возвращались в почти полной темноте. В воздухе висела поднятая дождем пыль и пахло прелым. В