была сложена хорошо и старшина не заставлял перекладывать ее. Он сейчас не просто лежал, а таким вот приятным образом выполнял обязанности суворовца. Он сейчас не принадлежал себе и был рад, что не принадлежал, что какая-то значительная и необходимая жизнь наступала для него. Подушка и простыни были свежи и будто отдавали озоном. Он задохнулся этой свежестью и озоном. Проснулся он в огне. Щеки и тело пылали. Нужно было бежать в умывальник, заправлять постель…

Свободное время. Зачем оно? Что с ним делать?

Но как вдруг засобирался Хватов! Его озабоченное лицо, ускользающе внимательные глаза, остриженная голова, вертевшаяся прямо на туловище, его будто расшатанные ноги, привыкшие к самой жесткой земле, — все говорило, что он не намеревался задерживаться в казарме.

— Пойдем в бассейн скупнемся! — позвал он.

Мельком глянув на Тихвина, Диму и Ястребкова, он увидел, что Тихвин не решался куда-то сразу бежать, что Дима, хотя и был согласен, но медлил, что Ястребков еще не сообразил, что его тоже звали. Заметив, что кто-то направился к выходу, Хватов не стал ждать и заспешил. Заспешил наконец и сообразивший Ястребков.

Дима не пошел. Не пошел и Тихвин. Ребят в казарме становилось меньше. Мимо прошли Высотин с приятелями, прошли не спеша и переговариваясь, а Высотин, явно довольный тем, что у него была компания, еще и с превосходством поглядывал на тех, кто был один. Только когда все, кого Дима как-то уже знал, покинули казарму, он посмотрел на Тихвина.

— Пойдем?

Тихвин засобирался, но так медленно, что Дима пошел один. На аллее под горячим солнцем ему сразу стало жарко и захотелось в тень. Так будет теперь все время: то жарко, то слишком свежо.

Бассейн за сквером кишел. Вылезая, купающиеся отряхивались и, обдавая брызгами, невольно заставляли отступать тех, кто не купался. Отступил и Дима. Старшие суворовцы, сразу несколько гибких загорелых тел, с разбегу прыгали в бассейн и поднимали волны. За ними прыгали младшие и выбирались по вертикальным металлическим лесенкам. От кого-то отталкиваясь, карабкался по лесенке Хватов. Он вылез, отряхнулся, побежал на другую сторону бассейна и там прыгнул. Выбрался, пропуская энергичных старших, и Ястребков. Лоб его был нахмурен, тонкие губы шевелились, глаза недовольно косили на тех, кто мешал выбираться.

— Чего не купаешься? — спросил Хватов.

Он уже успел снова вылезти и, поджав голову к плечу, заскакал сначала на одной, потом на другой ноге.

Дима спустился по лесенке. Он не умел плавать. Конечно, он мог бы попытаться, но отовсюду лезли друг на друга и прыгали купающиеся. Кто-то черно загорелый и длинный с тумбочки летел прямо на него, обдал его волной и плеснул в лицо. Дима едва удержался за стенку. Длинный еще раз плеснул в него табачно-мутной струей, солнечно засмеялся и поплыл прочь, вспенивая воду. Бассейн бурлил, вспыхивал на солнце. Старшие ребята были особенно опасны. Они оттеснили Диму на мелкое место. Здесь у стенки Дима увидел Тихвина, погружавшего себя в воду по плечи. Дима вылез. Еще прежде его вылез Тихвин, сдернул трусы и, отжав их под деревом, снова надел. Так делали все. Так сделал и Дима.

Потом было твердое без единой травинки поле с футбольными воротами, с теплой, как остывающий пепел, желтоватой пылью и лавками под кленами. Дима и здесь увидел Тихвина. Тот уже надел ботинки и сидел на лавке. Предлагая сесть рядом, Тихвин отодвинулся. Не в первый раз за эти два дня Дима почувствовал, как что-то (они оба всегда первыми выполняли команды) снова объединило их, но не сел. Не хотел просто так сидеть и смотреть, как играли в футбол старшие суворовцы. Не хотел быть вдвоем таким, каким был один.

Радовал резкий канцелярский запах учебников, тетрадей и линеек. Старшина выдал бумагу обернуть учебники. Он щелкнул по лбу Млотковского, старавшегося захватить из-за спин скучившихся у стола ребят всего побольше. Но сейчас все было получено и все были заняты.

Демонстративно долго осматривал обернутую книгу и говорил Хватов:

— Все гладко. Не задирается. Раскрывается хорошо. Теперь можно другую.

Перышек у него оказалось четыре вместо положенных двух.

— Хорошо пишет. А это лучше. Не царапает. Мягкое, — как бы про себя говорил он. — Надолго хватит. И клякс не будет.

Одного учебника не хватило Ястребкову. Тот насупился и водил по полу рассерженными глазами.

— Кто взял лишний учебник? — спросил старшина.

Все молчали.

Но учебник нашелся. У Млотковского. Ястребков взял его, но еще больше насупился, недовольно сунул книгу в ящик.

— Отдай! — вдруг всполошился Млотковский. — Это мой. Вот твой.

И протягивал старый, пользованный, захватанный учебник.

— Как дам! — разозлился Ястребков, увидев, что предлагали ему.

Млотковский не успокоился, подошел к Ястребкову, полез в стол. Этого Ястребков не вынес. Возню прекратил старшина.

— Это мой, — размахивая руками, настаивал Млотковский. — Товарищ старшина, он взял мой новый учебник. Его — вот!

Так проходил первый день суворовской жизни Димы.

Запомнились тишина в классе, мерное шевеление листвы тополя за окном, оранжевые просветы в небе над стадионом. Из окна длинно тянуло душным теплом в еще более душный класс.

— Убрать все в столы! — велел старшина.

Запомнился топот сотен ног по гулким коридорам, по лестницам и площадкам подъездов, уже знакомый путь в столовую и обратно.

Запомнилась вечерняя прогулка по аллеям с редкими фонарями, закрываемыми деревьями. В гимнастерке, в брюках, в ботинках в строю было тесно. Кто-то сбивался с шага, и все за ним тоже сбивались. Издалека, будто где-то открыли невидимое окно, тянуло пылью, теплом и едва ощутимой свежестью.

После отбоя Дима лежал в постели и думал, что, если вот такими будут все другие дни, из его жизни выйдет что-то необыкновенное и значительное. И уже завтра что-то произойдет еще!

Глава вторая

Каждый день их ожидали просторные классы со столами вместо привычных школьных парт, длинная и на весь этаж широкая казарма с тополями у окон, два спортивных зала, один высокий и светлый, с баскетбольной площадкой и шведскими лестницами вдоль стен, другой узкий и темноватый, еще одна баскетбольная площадка среди зелени на дворе, площадка для волейбола рядом с футбольным полем. Столовая занимала половину первого подвального и второго этажей главного здания, в котором, кроме того, умещались еще пять казарм, несколько десятков классов, кабинетов и служебных помещений. Главное здание сверху походило на букву «Ш», внутренний корпус занимали фойе и клуб. В бесчисленных коридорах и лестницах сначала путались.

Офицеры, старшины и старшие суворовцы вызывали почтительность. Как в запретном месте оказывались в вестибюле с высокими окнами, робко оглядывались,