Направились через стадион к кирпичной бане с длинной и узкой черной трубой. Дыма не было видно, но где-то будто раскалили ржавый лист железа и тянуло угаром. Солнце просвечивало голову как дынную корку. Воздух дрожал как над углями. Несколько солдат охранного дивизиона, казарму которых они только что освободили, коричневые, как тараканы, сидели у душных палаток на краю стадиона. Старшина был высокий, прямой и смуглый. Он вышагивал впереди, вдруг останавливался, оглядывал растянувшуюся низенькую толпу и снова вышагивал.

«Что это они! — возмущался Дима. — Неужели нельзя потерпеть?»

Он не понимал отстававших и уже ссорившихся ребят. Как могло что-то отвлекать их в такой важный момент жизни? Ему казалось, что именно сейчас, когда из них собирались делать суворовцев, следовало быть особенно внимательными, угадывать каждое движение старшины и тут же выполнять его распоряжения.

Они не решались входить в открытые двери парикмахерской. Первый решительно вошел в нее Хватов, тот самый мальчишка, что недовольно встретил Диму у сквера.

— Все равно надо, — сказал он.

Выйдя из парикмахерской, он уже всем своим новым видом — голова уменьшилась и стала квадратной, оказалось, что у него, как у воробья, почти не было шеи, — показывал, что находился как бы по другую сторону от них. Дима не успел войти за Хватовым, кто-то опередил его. Теперь все смотрели на выходивших. Как и Хватов, они преображались. Удивляли торчащие и прижатые уши, странно продолговатые и странно круглые, странно маленькие и странно большие головы, всевозможные неровности на них. Становились беспокойными и будто выдавали себя глаза. Те, что выходили из парикмахерской, сразу отделялись от тех, кто еще не остригся, и как своих встречали очередных остриженных. Чем меньше ребят оставалось с челками и ежиками, тем заметнее убывал интерес к ним. Последние уже никого не интересовали.

На веревках между невысокими столбами всюду ярко белели простыни. У дверей парикмахерской стоял фургон с короткой дымившейся трубой. Открытое нутро его походило на огромную духовку и тоже дымилось.

— Все сдать! Остаться в трусах и майках! — распоряжался старшина. — Потом все сложите в чемоданы. Сдавайте, сдавайте!

— И брюки? — спросил Дима.

— Не знаешь? — удивился ему Хватов. — Сегодня нам форму выдадут.

Одежду вернули скомканной и горячей, как кипяток. От этого, казалось, стало еще жарче.

После знойного воздуха в бане было холодно. В раздевалке старшина разрезал на части два куска крошившегося хозяйственного мыла и раздал их. Гулко стучали жестяные тазы. Вода из тазов плашмя падала на холодный цементный пол, разбивалась с хлестом и стекала по канавкам между такими же холодными цементными лавками. Тело вздрагивало от брызг. Мыло не мылилось.

Хватов налил полный таз, опрокинул его на голову и сказал всем и никому:

— Голова мокрая, и ладно!

Дима и Тихвин не успели последовать его примеру, помешал заглянувший к ним старшина.

— Вы что! — предупредил он снова. — Мыться как следует!

Но Хватов уже находился в раздевалке. Дима дождался, когда старшина закрыл дверь. Вылив таз воды на себя и чуть подождав, он тоже вышел.

— Кто не вымылся? Всем мыться! Быстро, быстро! — подгонял старшина.

Он раздавал чистые и глаженые трусы и майки

— Я вымылся, — сказал Дима.

Старшина торопил их, кого-то хлопнул по заду, кому-то пригрозил сложенными для щелчка длинными жесткими пальцами.

— Идти за мной! — велел наконец он и зашагал.

Задники сапог старшины почти касались провисавших сзади галифе. Похожие друг на друга, как пальцы одной руки, с чемоданами и сумками все двинулись за ним. Шли по асфальтированной аллее между стадионом и главным зданием училища, свернули за угол, по гулкой лестнице прохладного подъезда поднялись на второй этаж, в коридор. Их привели в тускло освещенное помещение без окон, с рядами полок, и Хватов устремился в самый дальний и свободный угол.

— Не сюда! — крикнул старшина.

Но и на другое место, быстро и зорко оглядевшись, Хватов успел первый.

— Теперь всем в казарму! — распорядился старшина.

В светлом поле казармы с четырьмя рядами кроватей и широким проходом между голубыми колоннами уже находились те, кого привели сюда раньше. Старшина уходил. Всякий раз, когда он возвращался, Дима и Тихвин держались поближе к нему и ждали, когда им скажут, что делать. Им казалось, что все так и будет, но вышло иначе.

— Это моя! Я здесь буду! — объявил вдруг Хватов.

Он уже сидел на кровати у окна, ощупывал матрац и подушку, увидел на соседней кровати зеленое одеяло и, быстро схватив его, не понравившееся ему синее бросил на ту же кровать.

— Не баловаться! — крикнул старшина и снова вышел.

Но теперь каждый стремился захватить место подальше от прохода. Дима не предполагал, что одни места были лучше, а другие хуже, однако тоже облюбовал себе кровать во втором ряду.

— Куда! Занято! — вскочил навстречу ему и, как птица крылья, широко раскинул перед ним руки, всполошенно закричал смуглолицый мальчишка с странно продолговатой головой.

— Куда! Занято! — перелетев через кровать и уже перед другой кроватью раскинув руки, снова прокричал тот же мальчишка.

Так познакомился Дима с Высотиным. Но не то ошеломило, что один занимал столько кроватей, а то, с какой почти враждебной неприязнью, ничего не объясняя, защищал он кровати. Запомнились его широко раскинутые руки, птичья тревога в блестящих глазах и дикий голос, не столько уверенный и решительный, сколько крикливый и панический.

— Это тоже занято? — примирительно спросил Дима.

— Занято, — почти спокойно, но с странным превосходством в голосе ответил Высотин.

Он только теперь разглядел Диму, понял, что тот неопасен, и как бы уже пренебрегал им.

— Так сразу бы объяснил, — недовольно сказал Дима. — А то орешь!

— Куда! Занято! — кому-то другому навстречу кинулся Высотин.

Теперь Диме стало все равно. Не хотелось только, чтобы его кровать оказалась на самом краю, в стороне от ребят.

— Занимай эту, — предложил Тихвин.

«Хочет со мной», — подумал Дима и занял кровать.

С кем-то все равно нужно было быть, но что-то удерживало его от близости с Тихвиным. То и удерживало, понял он вдруг, что они были как бы одно и то же и придется теперь находиться как бы самому с собой. То и удерживало, что он будто сам отказывался от чего-то лучшего и более интересного.

За окнами шумели тополя. Солнце клонилось к закату. Всюду сталкивались и мелькали тени. Казарма ходила ходуном. Один смеялся и раскачивался на пружинах кровати, другой сучил тонкими ногами на соседнем матраце. Третьи бегали и кричали. Те, что пришли в казарму раньше, вдруг спохватились, что они тоже могли проявить себя. Только один там, высоковатый, худой парнишка, не кричал, не качался