– Лучше уж в Дюрнштейн, чем в ад, – заявил он и с удовлетворением отметил, как у Леопольда перекосился рот и дернулся глаз.

Но собеседник герцога не выдал никаких эмоций. Он смотрел на Ричарда с выражением человека, который твердо решил не давать воли своему характеру.

– Дюрнштейн находится в пятидесяти милях от Вены, – продолжил герцог. – Если ты даешь мне честное слово не пытаться сбежать, тебя не свяжут. Согласен?

Ричарда подмывало указать на непоследовательность позиции Леопольда. С чего это вдруг он решил поверить честному слову человека, которого обвинил в отречении от христианства?

– Не согласен. Я не намерен помогать и потворствовать тебе в твоем преступлении, либо способствовать тому, чтобы оно выглядело не тем, чем является на самом деле – деянием, подобающим только подлому разбойнику.

Леопольд выпятил челюсть, но сдержался и сказал только:

– Погубит тебя твоя гордыня, Львиное Сердце.

Когда подошли воины с веревками, Ричард подставил им руки: пусть лучше свяжут их спереди, это менее болезненно чем сзади, да и так он не будет совершенно беспомощным. Они начали связывать ему кисти, но запутались с узлами и остроглазый командир, нетерпеливо тряхнув головой, отослал их прочь и закончил работу сам.

Конюх подвел Ричарду коня, но тут все растерянно замялись, запоздало сообразив, что теперь пленника будет нелегко посадить верхом. Тот самый бывалый рыцарь снова выступил вперед, подвел мерина к колоде, а затем помог Ричарду взгромоздиться в седло. Ричарду эта процедура показалась глубоко унизительной, и хотя на лице его не дрогнул и мускул, он ничего не мог поделать с краской, залившей щеки.

Едва Ричарда разместили на коне, Леопольд повернулся и отправился в большой зал. Но отец Отто немного помедлил.

– Не бойся за своих людей, милорд, – сказал он. – Им не причинят вреда, поскольку они не совершили ничего дурного.

– Зачем тогда их удерживают? – спросил Ричард. – Нет никакой законной причины не вернуть им свободу тотчас же, возвратив при этом деньги, бывшие при мне в Эртпурхе. Или твой герцог решил присоединить к списку своих грехов еще и кражу?

Священник вздрогнул:

– Могу ли я говорить начистоту, милорд? Мне вполне понятен твой гнев. Но ты должен научиться сдерживать язык.

– Должен?

– Да, сир, – твердо стоял на своем седовласый. – Ради твоего же собственного блага.

Ричард ничего не ответил, но капеллан так и стоял во дворе, глядя как английский король и его стража минуют ворота и исчезают из вида.

Переправившись через Дунай, конвой направился на запад вдоль берега реки. Встречных было мало, потому как, завидев вдалеке многочисленный отряд вооруженных всадников, большинство путников предпочитало свернуть куда-нибудь в сторонку. Возглавлял рыцарей тот самый сдержанный вояка с циничным взглядом; Ричард узнал, что зовут его Гюнтер. Гюнтер не говорил ни по-французски, ни по-латыни, но при необходимости всегда мог объясниться с пленником, используя общеупотребительный среди солдат язык, состоящий из жестов и гримас. Между ними возникло инстинктивное взаимопонимание, как между людьми, испытавшими одно и то же, пусть и на разных полях сражений.

Конвой скакал быстро и к закату покрыл уже тридцать с лишним миль. Для Ричарда осталось неведомым название городка, в котором они провели ночь, расположившись в гостинице, напомнившей ему «Черного льва» в Удине. Как только они расположились, Гюнтер дал своим людям приказ снять с Ричарда веревки и караулить по очереди. Воины ворчали – как король догадывался, сетовали, что охранять пленника было бы сподручнее, будь он связан. Но перечить Гюнтеру никто не стал. Ричард съел совсем немного из принесенного хозяином гостиницы ужина, а спал и того меньше: лежал без сна, пока рыцари храпели, а караульные наблюдали за ним как кот, стерегущий мышиную норку. Говори он по-немецки, сказал бы им, что их волнения напрасны. Король прекрасно понимал всю тщетность надежд на побег, хотя это не мешало все долгие бессонные часы прокручивать один за другим невероятные сценарии спасения. Уж лучше думать об этом, чем о будущем в Дюрнштейне, о тех, кого он потерял при кораблекрушении, или о том, как воспримут новость о его плене те, кто ему дороже всего: мать, сестра, жена, кузен Андре, юный сын, оставшийся в Пуатье.

На следующее утро Гюнтер помедлил, держа в руках веревку, и вопросительно вскинул бровь. Ричард уловил суть вопроса и очень хотел согласиться – немного потребовалось времени, чтобы пожалеть об отвергнутом предложении Леопольда. Но гордость не позволяла ему отступить с занятых позиций, и он отрицательно покачал головой. Гюнтер пожал плечами и связал ему запястья, хотя Ричард заметил в его глазах проблеск невольного одобрения: такое испытывают к людям, которые вопреки обстоятельствам демонстрируют упорство и храбрость, пусть и безрассудную.

Когда они выступили в путь, небо было пасмурным и в воздухе витало предчувствие надвигающегося снегопада. По мере того как температура опускалась, шло на убыль и настроение Ричарда. Его пугал возврат горячки и даже очередного приступа четырехдневной лихорадки. Ничего не страшился он сильнее, чем оказаться тяжело больным и беспомощным в руках у врагов – ему и среди друзей мысль о недуге была невыносима. И если он захворает, то только Бог поможет ему в темнице Дюрнштейна – долго ли удастся ему протянуть в холодной, сырой и темной камере? Он то и дело вспоминал предупреждение отца Отто, проигрывал в уме две язвительные стычки с Леопольдом. Определенно, он не дал австрийскому герцогу повода хорошо думать о нем. Станет ли Леопольд сводить счеты теперь, убрав пленника с глаз подальше? Истязай он его в Вене, об этом обязательно разошлась бы молва, а у Леопольда и без того напряженные отношения с церковью. Но кто узнает о случившемся в каменных стенах далекого, неприступного замка вроде Дюрнштейна?

«Сдерживай язык», – посоветовал ему капеллан. Бог свидетель, он никогда этого не делал, уныло думал Ричард. И тут вдруг в памяти всплыла сцена, как отец распекал брата Хэла за какой-то забытый проступок. Хэл, разумеется, усугубил положение, пытаясь огрызаться и переваливать вину на других. Наконец Генрих оборвал его и сказал, что если человеку довелось провалиться в глубокую яму, то самое время перестать копать дальше. Воспоминание было таким