Я хочу иметь коня. Ведь я не говорю, что мне точно так же хочется иметь собаку. Хочется, но не так. Ведь что такое желание иметь в городе собаку, так же как желание иметь птицу, ежа, или белку, или герань на окошке? Это, видимо, желание оторвать и перетянуть в городскую квартиру кусочек природного естества, природной сути, как бы попытка заполучить, пленить у себя в каменной ячейке живого посланника природы. Но уже желание иметь в городе большую собаку, при здравом размышлении, как я попытался доказать выше, — сомнительное желание.

Желание же иметь коня уже не просто сомнительно, оно — желание это — в некотором роде даже фантастично.

С появлением коня на сцене пахнет уже не перетягиванием природы в город, а перетягиванием меня из города в природу. Куда я, прирожденный горожанин, живущий на третьем этаже пятиэтажного каменного здания, можно сказать в самом центре любимого города, дену коня? Дача, на которой я общался с Петелом, — не моя дача, собственной дачи или хотя бы теплой конюшни у меня нет и, вернее всего, никогда не будет, да и на приобретение самого коня нужна солидная сумма, которой у меня тоже, вернее всего, никогда не будет. Бросить город, переехать куда-нибудь в степи, поближе к какому-нибудь конскому заводу? Почешешься прежде, чем переедешь куда-нибудь в степи, к какому-нибудь конскому заводу. А может, при определенном стечении жизненных обстоятельств и переедешь? Или при возросшей внутренней тяге, при всесокрушающем желании иметь коня?

И когда это мне в сердце запало фантастически-бредовое желание иметь коня? В те давние довоенные времена, когда в городе было еще полным-полно всяческих коней — лошадей, коняг и лошадок, ломовых и извозчичьих? Когда они — все эти коняги и лошади — если не цокали по мостовым, то стояли где-нибудь в сторонке от движения, у тротуара, у гранитной тумбы, чаще всего уткнувшись мордами в свои слепые мешки, дремали, подрагивали время от времени шкурой на боках или так же грустно и понуро жевали что-то, с глазами, запорошенными густыми ресницами, и длинной челкой, с задней ногой, вольно уткнутой для отдыха и время от времени сменяемой на другую ногу? Когда они стояли вот так и когда в облике их, грустно-понуро дремлющем и грустно-понуро жующем, оставались бодрствующими лишь торчащие на макушке и независимо друг от друга то туда, то сюда повертывающиеся уши, — уши, чутко ловящие разнообразные шумы улицы и возможное приближение хозяина?

Или желание это — иметь коня — запало мне в сердце тогда, когда приблизительно в то же время на самых худых, высоких и костлявых из всего табуна лошадях мы с братом, с родимым, любимым братом моим, с некоторым холодом в груди и под грудью, но и с гордостью одновременно неслись на полном аллюре и правда в белый свет, как в копеечку, тряслись, съезжая то влево, то вправо от каменных конских хребтов, еле удерживаясь на высоте, увлекаемые стремительным и все ускоряемым — специально для нас — движением, с селезенкой, горько екающей не у коней, у которых, если бы ухитриться как-нибудь заглянуть им в морды, наверняка можно было бы прочесть крайнее и искреннее удивление своей вдруг проснувшейся резвостью, — с селезенкой, горько екающей не у коней (может быть, и у коней, конечно), а у нас горько екающей селезенкой. Когда тряслись с уже сбитыми в кровь тощими мальчишечьими задами и когда возвращались потом с гордым сознанием, но с несколько кривыми улыбками, когда нам нестерпимо саднило все в тех же местах, возвращались с глухой ко всему уверенностью, что завтра к вечеру, в это же время, ближе к закату солнца, мы снова будем нестись по этой же самой дороге, биясь и елозя вконец измученными задами о гранитные лошадиные хребты.

Или тоже в давние уже времена, в самый разгар войны, когда я в одиночестве осваивал верховую езду и ночную пастьбу коней в горных ущельях и долинах, в геологической экспедиции?

Нет, ни тогда, ни тогда и ни тогда запало мне в сердце это желание: все эти пустые, полемические вопросы заданы здесь мною в чисто художественных целях. В действительности я давно знаю, когда запало мне в сердце это желание, но отдал я себе отчет в этом уже после того, как, проходя как-то по улице, я сказал идущему рядом со мной, что хочу иметь коня.

Итак, уже не предупреждая о новом отступлении, я снова перенесусь на время в детство и вспомню одну из книжек, которая стояла среди других книг у нас на полке в детском книжном шкафу. Это была книжка небольшая, серая и невзрачная, в простом картонном переплете; видимо, что-то вроде хрестоматийного приложения к какой-нибудь гимназической географии или истории для приготовительного класса. Она, эта книжка, имела, наверное, отношение к гимназии, потому что, как мне кажется теперь, перед каждым заголовком небольших (если память не изменяет, в страницу, в две, а то и в полстраницы) содержащихся в ней рассказов или историй стоял двойной сплетающийся знак и номер параграфа. В книжке этой, как водится, некоторые страницы отсутствовали, некоторые же были как-то хаотично разукрашены разноцветными карандашными линиями, а встречающиеся в ней на серых невзрачных картинках — если опять же мне не изменяет память — эскимосы, белые медведи, пустынные пески и морские воды были теми же зелеными, красными, синими и желтыми карандашными линиями частично зачирканы-подцвечены, но подцвечены так, что белые медведи неожиданно заявлялись зелеными, льды — красными, а морская вода, например, желтоватой. Словом, книжечка эта, видимо, неоднократно побывала в детских руках возраста значительно более младшего, чем возраст, подходящий для первых и приготовительных классов гимназии.

Встречаются в детстве вот такие скромные, невзрачные книжечки, вслух читанные нам, когда мы сами еще не умели читать, каким-нибудь родным дядей или родной тетей, — с замазанными страницами и серенькими картинками, замусоленные, перечитанные и пересмотренные так, эдак и наоборот, и в порядке, и в беспорядке раз по сто или раз по триста тридцать, а то и по тысяче, и наконец надоевшие все в том же детстве хуже всякой-то горькой скуки, хуже беспросветно длинного будня. Бывают в детстве такие удивительно скромные и терпеливые книжечки, похожие чем-то, если задуматься, на какую-нибудь старую и ободранную, повидавшую разные виды подзорную трубу или какой-нибудь тоже старый и ободранный форточный любительский телескоп, постоянно раздражающие своим наводящим скуку ободранным видом и настолько вошедшие в обиход, что и невдомек их забывчивым хозяевам, что именно с помощью этих ободранных оптических