приведет. Спешить не стоит. Шаг за шагом. Ответ за ответом.

Я почти вижу, как она обдумывает, сколько мне можно рассказать. Удастся ли солгать. Но она должна понимать, что ничего не выйдет. Она тяжело вздыхает.

– Да. Твоя мать и ее сестра. Джо и Кэтрин.

Словно струйка прохладного воздуха в жаркий летний день, словно приоткрылось со скрипом окно калхунской квартиры, пока мамы нет дома. Невесть что, но все-таки лучше, чем ничего.

Идем дальше.

– Я знаю, что ты сказала полиции, что Кэтрин сбежала, – продолжаю я, – но ты даже не пыталась ее искать. – Я чувствую, как меня покидают силы. Этот разговор дается мне слишком тяжело. – Ты наверняка знаешь, где она, бабушка. Должна знать.

– Нигде, – произносит она. Так мягко, что лучше бы кричала. – Мне очень жаль, Марго. Но она умерла. Давным-давно.

Я готовилась к разочарованию. Думала, что бабушка скажет, что это секрет, и откажется это обсуждать. Но такое? Меня словно засасывает в болото. Это конец.

– Нет, – говорю я. – Это… Ты ведь сказала полиции…

– Сказала, – кивает она. – Но это была неправда. Она погибла в пожаре. Незадолго до того, как твоя мать уехала из города.

Пожар в абрикосовой роще. Мама сказала, что его устроила Кэтрин, а бабушка сказала, что Кэтрин сбежала, и я совершенно запуталась.

– Зачем ты им солгала?

– Они бы не поняли. – Она улыбается и протягивает ко мне руку. – В отличие от тебя. Я знаю, что ты поймешь.

– Нет, не понимаю. И я тебе не верю.

По ее лицу пробегает тень раздражения, и она опускает руку.

– Верить или нет – дело твое, – резко говорит она. – Но Кэтрин это не вернет.

– Не вернет откуда? Где ее тело? – Пусть докажет. «Докажи» – девиз Нильсенов. Тебе больно? Докажи. Ты заслуживаешь лучшего? Докажи. – Если она погибла в пожаре, почему ее не нашли?

– Эти вопросы, – говорит бабушка, поднимаясь на ноги, – можешь задать своей матери.

Нет. Нет, с меня хватит. Мне надоело, что меня перебрасывают с рук на руки, как будто чужую заботу.

– Почему? Кэтрин – твоя дочь.

– Да, – рявкает бабушка. – Она была моей дочерью и умерла, и, поверь, разговор об этом не доставляет мне удовольствия. Так что, возможно, нам стоит проявить немного такта по отношению друг к другу и закрыть эту тему.

Мне бы хотелось это сделать. Но во всей этой истории слишком много странностей. Слишком много белых пятен.

– Пожалуйста, – говорю я. – Пожалуйста, дай мне хоть что-нибудь.

Бабушка тяжело вздыхает и прикрывает глаза.

– Хорошо, – она открывает глаза и смотрит на меня, – если хочешь, я могу показать тебе их комнату.

Их комната находится в дальнем конце коридора, за дверью с серебристой ручкой. Ключ бабушка принесла из своей спальни. Я стою немного в стороне и смотрю, как она отпирает замок и, помедлив секунду, толкает дверь.

– Мне уйти? – спрашивает она. – Если ты хочешь побыть одна…

– Нет. – Это «нет» звучит так, будто я силком выдрала его из себя. – Пожалуйста, останься.

Мне нужно, чтобы кто-то был рядом. Свидетель, который сможет подтвердить, что все это по-настоящему.

Я захожу в комнату. Кровь шумит в ушах, заглушая весь мир.

Первым делом я обращаю внимание на кровати. Две штуки, узкие и аккуратно заправленные. Одинаковые изголовья из кованого железа, как в моей комнате, только не белые, а черные. Покрывала тоже одинаковые, в желтую и белую полоску с цветочным узором по верхнему краю.

Между кроватями – большое окно, впускающее в комнату дневной свет. Оно выходит на шоссе, в противоположную сторону от дома Миллеров. Под окном – протертая от пыли массивная тумбочка с двумя ящиками. Два шкафа. Два туалетных столика с чистыми зеркалами, вспыхивающими на солнце. Всего по двое, везде полный порядок.

– Какая половина была мамина? – спрашиваю я.

Бабушка покашливает.

– Знаешь, – говорит она, – я не помню.

Меня разбирает смех. Слишком громкий, слишком грубый, но я ничего не могу с собой поделать. Она не помнит. А может, помнит и лжет, а это ничуть не лучше.

– Марго, – говорит она, – мне кажется, ты перегрелась на солнце.

Голос у нее встревоженный. Как будто она действительно беспокоится. Но если она думает, что с этой минуты я поверю хоть единому ее слову, она выжила из ума.

Я приседаю у тумбочки. Две кровати, по ящику на каждую. Я открываю левый – внутри смятый чек и красные пластиковые очки от солнца.

Не могу представить, чтобы мама такие носила. Что когда-то она была достаточно молодой, достаточно бойкой для таких очков. Может быть, это половина Кэтрин.

Но потом я открываю правый ящик. Библия, в такой же белой обложке с золотым тиснением. Точная копия маминой.

Я уже знаю, что увижу, когда открою первую страницу. Но я все равно это делаю. Дрожащими руками, глотая ком в горле. Так и есть.

Дорогой дочери в двенадцатый день рождения.

С любовью, мама. 8.11.95

Цитаты про чашу и божью волю нет. Почему – не понимаю: для этого надо как минимум знать, что она означала. Но – тот же почерк. Тот же день. Все в точности как на мамином экземпляре.

Из груди вырывается всхлип. Я захлопываю Библию, отбрасываю в сторону и тяжело сажусь на пятки. Джозефина и Кэтрин. Сестры-близняшки, и одна из них – моя мать, а это комната, в которой они жили. Здесь они спали, здесь росли. Вот она, главная, самая сокровенная тайна мамы. Мамы и бабушки.

– Тише, тише, все хорошо, – доносится из-за спины голос бабушки, такой мягкий, что я начинаю успокаиваться против своей воли. Она лгала мне. Я цепляюсь за эту мысль, потому что только гнев поможет мне это пережить.

– Нет, не хорошо. – Я медленно поднимаюсь на ноги, придерживаясь за край кровати. Оборачиваюсь – бабушка все еще стоит на пороге, сложив руки на груди.

– Я бы все тебе рассказала, – произносит она, и ее тихий голос бесцельно дрейфует в воздухе, как пылинки в лучах солнца. – Но это должна была сделать твоя мать. А она сказала, что не стала. Что она не хотела, чтобы ты знала. – Она шагает ко мне. – К тому же… разве это имеет значение?

У меня отвисает челюсть.

– Что?

Она смотрит мне в глаза, и я вдруг вижу в ней маму. Вижу каменную стену, об которую можно биться сотню лет и только переломать себе кости.

Мама направила свою волю вглубь себя, законопатила изнутри все двери. Бабушка действует иначе, но я узнаю в ней ту же волю, и в груди разливается боль – слишком сильная, чтобы она когда-нибудь улеглась. Мама. Я люблю ее, люблю ее,