потому что иногда она бывает такой родной.

– Кэтрин умерла до твоего рождения, – говорит бабушка, и ее рука едва заметно тянется ко мне. С каждым разом эти слова звучат все более правдоподобно. – Вся эта история закончилась еще до твоего появления. – Теплая, открытая улыбка. – Все это не имеет значения, невеличка. Все хорошо.

– Как же не имеет, – сипло возражаю я. – Что ты несешь вообще?

– Меня огорчает твое поведение, – говорит она, но с меня довольно. Сейчас мне нужна не она.

Я знаю, что должна сделать, и это знание придает мне сил, мобилизует последние резервы организма. Бабушка окликает меня по имени, но я пролетаю мимо нее к двери. У лестницы я притормаживаю, хватаясь за перила, и заставляю себя дышать ровнее. Но легкие отяжелели и горят так, будто я снова оказалась в облаке дыма. Это чувство не уйдет, пока я не поговорю с мамой.

Стационарный телефон на кухне. Я сбегаю по лестнице, не обращая внимания на несущийся в спину голос бабушки. Я даже не вслушиваюсь в то, что она говорит. Мама. Мне нужно поговорить с мамой. Наорать на нее, поплакать, но главное – услышать ее голос. И заставить ее услышать меня.

Я срываю трубку со станции, и она чуть не вываливается у меня из рук. Телефон липнет к мокрым ладоням, мозг не успевает за пальцами, и я дважды набираю не тот номер, но наконец звонок проходит, и я прижимаю трубку к уху. Гудок, второй, третий. На пороге кухни появляется бабушка с таким состраданием на лице, что это просто невыносимо. Я толкаю сетчатую дверь и выхожу на крыльцо. Она остается на кухне.

Мама все еще не отвечает. Вдали видно дом Миллеров, полдень размазан между нами, как кусок сливочного масла. Будь я Тесс, ничего этого бы не было.

Но ее жизнь – не моя.

Раздается щелчок, и сердце подпрыгивает в груди, но ответа нет. Может быть, я и не рассчитывала, что она возьмет трубку. Включается автоответчик, и звук ее голоса вышибает из меня дух.

– Простите, я сейчас занята. Оставьте сообщение.

Простите. Разумеется, она начинает с извинений. Она готова извиняться перед всеми, кроме меня.

Сигнал автоответчика застает меня врасплох. Я еще не готова.

– Привет, – говорю я, чувствуя себя круглой дурой. Я делаю вдох, морщусь от кома в горле. Не хватало еще, чтобы она подумала, что я плакала. Я не плакала. – Это я, – продолжаю я, и от этой проклятой несправедливости, оттого, что мне приходится произносить эти слова, напоминать ей, что у нее вообще-то есть дочь, во мне вдруг разгорается злость. Так я устроена: эта злость сидит глубоко-глубоко внутри, но достаточно малейшей искры, и разгорается пламя. Это я, я уехала от нее, а не наоборот, но где она? Где ее беспокойство? Почему она не пытается меня искать? – Марго. Твоя дочь. Та, что пропала два дня назад. Помнишь такую?

Злость угасает так же быстро, как вспыхнула. Я слишком устала. Слишком расстроена. Слишком глубоко под завалами из тех вещей, которые она от меня скрывала.

– Я звоню из Фэрхейвена, и я все знаю, мам. Про Кэтрин. Почему ты мне не рассказывала? Про нее? Почему не хотела, чтобы я знала свою семью? – Я задираю голову, фокусирую взгляд на висящем над крыльцом фонаре и чувствую, как по виску скатывается слеза. – Я не понимаю, почему ты это скрывала. Ты действительно настолько меня ненавидишь? Ты правда так хочешь меня наказать?

Я знаю, каким был бы ее ответ: «Не все в этом мире вертится вокруг тебя».

Больше мне сказать нечего. Я вешаю трубку. И долго, очень долго жду на крыльце. Жду, пока успокоится сердце. Жду, пока в голове прояснится. Жду, пока боль немного уляжется. Жду, но так и не дожидаюсь.

Семнадцать

Когда я возвращаюсь в дом, бабушка, окруженная клубами пара, склоняется над кипящей на плите водой. Она готовит ужин. Пареная картошка и какая-то запеканка. При мысли о еде у меня сводит живот.

Сама не знаю как, я снова оказываюсь у комнаты близняшек. Какая-то часть меня убеждена, что я не хочу туда заходить, а другая так отчаянно хочет заглянуть в мамину жизнь в Фэрхейвене, что готова лечь на ее кровать и больше никогда не вставать.

Я с опаской открываю дверь. Солнце опустилось ниже, и его лучи больше не дотягиваются до комнаты, так что внутри довольно темно. В полумраке сделать первый шаг оказывается проще. Половицы скрипят под ногами. Уверена, бабушка это слышит. Уверена, она знает, где я сейчас.

Я медленно сажусь на мамину кровать. Она всегда спит на левом боку – выходит, здесь она спала лицом к сестре. Библия – Библия Кэтрин – лежит на соседней кровати. Я тянусь к ней через проход, касаюсь пальцами обложки. Жива она или мертва? Как знать. Бабушка лгала полиции много раз – не меньше, чем мне.

Но я должна верить хоть кому-нибудь. Должна выбрать ответ и принять его за истину, потому что сидеть здесь и терзаться сомнениями – гиблое дело. Когда бабушка попросила меня оставить эту тему, ее горе было неподдельным. Она действительно оплакивала смерть дочери. Даже Коннорс, по всей видимости, считает, что Кэтрин мертва.

Но еще он уверен, что это далеко не вся история, и тут я с ним согласна. И я знаю, кто может поведать больше: Кэтрин. В конце концов, мама хранила память о прежней жизни между страниц своей Библии. Интересно, что Кэтрин могла спрятать в своей.

Я кладу книгу на колени. Когда я открываю ее, от обложки поднимается облачко пыли, а переплет едва не разваливается надвое. В отличие от маминой Библии, этим экземпляром активно пользовались. Я пропускаю бабушкину подпись и начинаю листать. Позолоченная кромка страниц ускользает из пальцев. На полях некоторых страниц, как в мамином экземпляре, встречаются рукописные заметки. Должно быть, бабушка заставляла их изучать Библию, а может, и сама преподавала им Закон Божий.

Я долистываю до Исхода и наконец нахожу то, что ищу. Между двумя строками Писания что-то нацарапано – так мелко, что в полумраке не разглядеть. Я нашариваю на тумбочке выключатель, и, когда лампа вспыхивает, стая моли вспархивает с абажура и на секунду зависает в воздухе, прежде чем снова опуститься на насиженные места.

попросим римлян в следующий раз распять маму?

Рядом ручкой другого цвета нарисован крошечный смайлик с крестиками вместо глаз. У меня вырывается смешок, и я живо представляю, как мама с Кэтрин сидят на крыльце, а бабушка вышагивает перед ними взад и вперед и читает лекцию о Писании. Кэтрин пишет сестре