Каратист Брюс и Башня продолжали свои сумасшедшие вылазки. Они в последнее время повадились насиловать по вечерам загулявших в городе девиц.

— Садись, овца, в тачку, не пожалеешь, — кричит Башня, распахивая дверцу.

— Да пошли вы!

— Садись, не то костей не соберешь.

— Кричать буду.

— А пером по морде…

Потом — в глухое место, там утолить свою страсть, лучше поизвращеннее, избить девушку да еще серьги сорвать — не потому, что деньги нужны, а чтобы для полноты кайфа, и пообещать все лицо исполосовать, если в милицию заявит.

В порядке вещей было познакомиться с девушкой, узнать ее адрес, заявиться в квартиру, набить морду папаше, оттаскать за волосы мамашу и потащить девицу в машину внизу.

Ну, а уж прийти на рынок, перевернуть азербайджанский лоток, потом обобрать какого-нибудь безобидного жучка, торгующего в переходе дезодорантами, и дать ему в глаз, отметелить кого-нибудь, кто косо посмотрел, — это вообще их любимые милые забавы.

Время от времени они влетали в милицию, приходилось их выкупать оттуда. Но Хоша относился к таким выходкам снисходительно — эти двое психопатов были его личной гвардией и опорой его власти. Он считал, что только на них может положиться, тогда как Художник своей своенравностью все больше раздражал его и пугал.

Но больше всего крови портил Блин. Ощущая общий раздрай в команде, он совсем отбился от рук, пил так, что не просыхал сутками. Мог не исполнить поручение. Мог не приехать, когда он нужен, проигнорировать и Художника, и Хо-шу. И все чаще заявлял о том, что пора отваливать и создавать собственное дело, а не кормить всяких. Всякие — это Хоша и Художник. Пару раз он намертво сцеплялся с Хошей — находила дурь на дурь. Тогда Блин бил себя мощным кулаком в грудь:

— Чего ты мне лепишь горбатого? Ну, пошли. Хоть на кулаках, хоть на ножах. Тоже мне, пахан. Я таких паханов, — дальше следовала длинная нецензурная тирада.

Тут же Блин с Хошей замирялись — до очередной склоки.

Но однажды, когда команда собралась в домике в деревне, Блин перешел все границы. Он заявился уже слегка поддатый. Как раз была дележка месячного заработка с вещевого рынка у Северного порта. На столе лежала груда мятых купюр, некоторые грязные, замызганные, но от этого они не переставали быть деньгами. Деньги эти делились на множество частей. Доля сразу отстегивалась начальнику местного отдела внутренних дел и заместителю главы администрации, курирующему рынки. Немало уходило на покрытие расходов, возникающих при работе на рынке. Потом шла зарплата охранникам и получателям, собирающим на рынке деньги. А потом уже начиналась дележка того, что оставалось — не более трети, но сумма все равно накапывала достаточно приличная. Из нее часть шла на общак ворам, часть на общак команды. А остальное распределялось между верхушкой шайки соответственно заслугам.

Хоша любил раздавать деньги сам. Он ощущал при этом блаженство, когда отсчитывал купюры и отдавал их с какой-нибудь прибауткой.

— На, купи детям мороженого, — пачку денег он перетянул резинкой и толкнул по гладкому столу в сторону Брюса.

— Эскимо, — скривился Брюс, засовывая пачку себе в карман, от чего карман сильно раздулся.

— На рюмку коньяка хватит, — следующую пачку Хоша передал Башне.

— Етить ее, — покачал головой Башня.

— Чего, маловато? — уставился на него Хоша.

— На эти бабки… А, ладно, — махнул рукой Башня. И от Брюса, и от Башни не было слышно ничего, кроме того, что деньги им отстегивают слезные, что они в команде давно и должны получать куда больше. У Художника было на этот счет особое мнение. Он им вообще бы только на сигареты давал, поскольку пользы с балбесов было, как от козлов молока, а выступления их на совете стаи сводились в основном к предложениям типа ограбить Ахтумское отделение банка «Менатеп» или захватить в заложники генерального директора нефтеперерабатывающего завода и продать его за миллион баксов.

Художник без звука бросил свою пачку денег в дипломат. Дядя Леша потер руки довольно — он всегда потирал руки, получая деньги, потому что страстно и беззаветно любил их — зелененькие, деревянненькие — какие угодно.

— Это чего?! — взвился Блин, глядя на свою долю.

— А что? — недоумевающе посмотрел на него Хоша.

— Ты мне скажи, чего это? Это последняя шестерка больше Получает!

— Стоп, Блин, — резко осадил его Хоша. — Давай считать. За месяц ты сорвал нам две деловые встречи. И не приехал по вызову, хотя тебе по пейджеру посылали и прозванивали. Знаешь, социалистический принцип — кто не работает, тот не ест. Но мы — не большевики. Мы тебе отстегнули по совести.

— По совести, да? Ах ты, сука! — Блин порвал деньги и бросил их в лицо Хоше. Тот побледнел:

— Ну это ты зря.

— Да я тебя в белых тапочках видал, фуфел дешевый! — заорал Блин, распахивая пиджак так, чтобы все. видели засунутый за пояс пистолет. — Ну, чего сделаешь, а? Что ты против меня? Ты кто вообще? Тебя кто вообще башли распределять поставил? Ты — дешевка! И на зоне дешевкой был! Повезло, что не опустили!

Хоша вскочил, двинулся к Блину, но тот дернулся ему навстречу. Бодаться в лобовую с Блином — все равно что переть на танк.

Все повскакали с мест. На Блина поглядывали недобро. И Хоша стоял набычившись, понимая, что решается сейчас очень многое.

— Брэк, парни, — поднял голос дядя Леша. — Ну чего вы взбрыкнули… Давайте переведем дух, сядем, побазарим спокойно. И спокойно возьмем слова обратно. Будем считать, что они не вылетали, а?

Неожиданно его спокойный тон возымел действие. Блин, не застегивая пиджак и не отводя руку от пистолета под мышкой, с которым никогда не расставался, уселся на диван и недобро стал мерить глазами присутствующих. Он понимал, что и сделал, и наговорил лишнего, но на попятный идти не собирался.

— Пошли, Хоша, перекурим, — предложил Художник и почти насильно вывел главаря на крыльцо. — Закури, — протянул сигарету.

Хоша был в бешенстве. Руки его тряслись.

— Вот сука. Падла такая. Я ему…

— Надо что-то решать, — покачал Художник головой. — С ним дальше идти нельзя.

— Он ублюдок. Опустить его и прогнать в три шеи, — Хоша покачал головой. Заложит ведь. Он же скотина подлая. По всем статьям нас заложит — и ментовке, и кому хочешь. Что делать-то?

— А ничего, — отмахнулся Художник. Он повернулся и зашел в дом.

Блин икал, вытирая рот, и тянулся к бутылке водки, стоявшей на столе. Он поднял глаза и напоролся на взор Художника.

— Блин, — произнес тот спокойно. — Мы прикинули, что тебе пора отваливать из бригады, забрав свою долю. Мы не поскупимся.

— Отваливать, да? — уставился на него Блин. — В общаке моих бабок честно заработанных немало. И кой на чего у меня право есть.