— Ты не выглядишь отдохнувшей! — резко заметила Александра. — Коллекцию продать не удалось… У тебя хоть есть, на что жить?

— Я продавала рисунки не потому, что мне нечего есть. — Отбросив волосы со лба, Наталья пристально смотрела на собеседницу. — До этого не дошло. Я хотела купить у Делавиня сфинксов!

— Ах, вот оно что… — протянула художница.

— Да, именно затем! — с вызовом в голосе подтвердила Наталья. — Вот у него денежные дела совсем плохи, я знаю, Дидье проговорился. Сейчас был хороший момент, чтобы его уломать! Этот ловкач Лессе сбил меня с толку, сделал вид, что жаждет приобрести мою коллекцию… Теперь ты уедешь, и как я найду другого покупателя одна? Я совсем не разбираюсь в таких вещах.

— Ты здесь одна, это и плохо, — после долгой паузы произнесла художница. — И ты испытываешь на себе не самое лучшее влияние… Даже говорить стала, как Делавинь-старший! «Есть вещи, которые нельзя купить за деньги! В этом доме все останется по-прежнему!» — Александра отрывисто засмеялась, хотя ей было вовсе не весело. — Возвращайся в Москву и спустя пару недель убедишься, что тебе нет дела до этих сфинксов!

— Нет.

— Тогда прощай.

Александра решительно встала, отодвинула стул и набросила на плечо ремень дорожной сумки. Наталья осталась за столиком, над чашкой остывшего кофе.

Перейдя дорогу, Александра вошла в садик Клюни. Но, против ожидания, ни старый огромный каштан, едва проснувшийся после зимней спячки, ни грядки с еще не обновленными, перезимовавшими травами, окруженные дощатыми помостами, по которым прыгали веселые парижские воробьи и бегали дети, — ничто не умиляло ее и не смягчало тревоги, поселившейся в сердце. Стоило ей бросить взгляд через улицу, как она совсем рядом видела одинокую фигуру в кафе. Наталья сидела в профиль, подперев ладонью щеку. С момента ухода художницы она, кажется, не шелохнулась.

Пройдясь по саду, Александра вышла через другую калитку и направилась в музей. Она проходила по прохладным темноватым залам, мимо огромных средневековых алтарей, мраморных изваяний и статуй из потемневшего раскрашенного дерева. На ее пути вдоль стен тянулись витрины с золотыми реликвариями и мощевиками, изукрашенными драгоценными камнями, папскими перстнями, наконечниками посохов, эмалями и бесценной резной слоновой костью.

Задержавшись в темном помещении, где все стены представляли собой подсвеченные снаружи витражи, она перевела дух. Грудь теснило, словно Александра готова была заплакать, и это удивляло женщину. «Ведь ничего со мной не случилось! Я проехалась в Париж, и пусть сделка не состоялась и я ничего не заработала, жаловаться мне нечего. Работа ждет в Москве. Если и есть в моей жизни какие-то неприятности и трудности, им много-много лет… Так почему мне так тревожно?…»

Она смотрела на витраж, изображающий пасущихся в траве куропаток: одно из тех, необыкновенно живых и реалистичных средневековых изображений, которыми заполнены все окна и стены готических церквей, где звери и птицы живут так же свободно, ярко и вечно, как святые и короли, римские папы и епископы. Ее мысли странно прояснились, словно они тоже были витражом, до сих пор ничем не освещенным, ни изнутри, ни снаружи, — но вдруг кто-то направил на них яркий луч, и Александра увидела все изображенные на них фигуры, казавшиеся до того смутной путаницей бесформенных теней.

«Жанна — мать мадам Делавинь и вместе с Дидье работает у Лессе. И она, и внук рассказывают истории одинаково пугающего свойства. Все семейство явно не высокого мнения о новых владельцах замка. Наталью они даже владелицей их бывшего дома не считают, кажется. Они продали ей дом, но не сфинксов и не медальон. Что касается сфинксов… Они никогда не имели никакого отношения к полковнику, разве что слабо напоминали ему о Египте, что уж никак не могло иметь магического основания для рождения легенды о „кладе полковника“, который они якобы стерегут. Пуговицы, из которых отлит медальон, — не от полковничьего мундира, да и герб, который на ней изображен, вовсе не герб. Но и та, и другая подделка для Делавиней святы. Как и симметрично посаженные у дома дубы, в точности как на медальоне… И эти сфинксы, проклятые сфинксы, в которые все упирается, как в заколдованное место, и которые Делавинь ни за какие деньги не решается продать… „Сфинкс“ с греческого — „душительница“, искаженное египетское „шепсес анх“ — „живой образ“… Ну да, у египтян все живое, особенно то, что прочие считают неживым, — и мумии, и статуи. И сама смерть у них значила совсем иное, чем у обитателей прочего античного мира, совсем иное… Для них жизнь — лишь долгая подготовка к смерти, которая и была главным смыслом всего существования, венцом, торжеством… Одним из памятников культа был „живой образ“ царя или царицы, соединенный с телом льва, — страж бессмертных, сам бессмертный…»

Осененная внезапной вспышкой, не доверяя собственной памяти, которая настойчиво подсказывала ей, что она права, Александра быстрым шагом направилась прочь из музея, стараясь не бежать. На нее все же оборачивались, хотя и уступали дорогу в узких проходах между экспонатами. Александра вихрем проскочила гардероб, забыв там небольшую сумку, с которой обычно путешествовала. На улице она пустилась бегом.

Но, как художница и подозревала, столик в кафе, где сидела оставленная ею Наталья, был занят другим человеком. Наступили «счастливые часы», когда почти во всех кафе дежурные блюда можно было купить по самой дешевой цене и все столики были забиты. Парижане, по свойственной им привычке, предпочитали сидеть на улице, а внутри кафе оставалось пустым. Александра все же туда заглянула, ни на что не надеясь. Натальи не было.

«А я не спросила ее парижского адреса!» Попытка позвонить на домашний телефон парижской квартиры осталась безуспешной. Трубку не взяли. «Быть может, она еще в пути?» Александра набрала номер мобильного телефона, по которому когда-то звонила и который, по словам Натальи, был у нее теперь отключен. Номер и впрямь не работал.

Быстрым шагом, лавируя в густеющей к вечеру толпе, Александра направилась к бульвару Сен-Мишель, а оттуда спустилась к набережной, где всегда, как она помнила, выстраивалась длинная цепь такси…

Когда машина подъезжала к деревне, откуда Александра этим утром уехала поездом (до станции ее довез Дидье на фургончике), начал накрапывать дождь. Это настолько напомнило художнице ее первый визит сюда, что у нее возникло ощущение дежа вю, тем более что таксист, остановив машину у нужного дома и тоскливо взглянув на пустынную улицу, спросил, не нужно ли ее подождать.

— Нет, — ответила Александра, не колеблясь, и машина скрылась за поворотом.

Решетчатые ворота были на запоре, но для того, чтобы проверить свою догадку, Александре и не требовалось попадать ни в сад, ни в «Дом полковника» — темный, притихший, словно наблюдавший за ней.

Едва начинали опускаться сумерки. Несмотря на то что небо было затянуто серыми тучами, фигуры сфинксов, охранявших северные ворота, были еще хорошо освещены. Правый, с античным жестким лицом, смотрел вдаль прямо и непреклонно. Левый, юношески миловидный, на тонких губах которого была едва намечена улыбка, был словно погружен в созерцание самого себя.