— Почему у тебя такие глаза? — пробормотал он. — У большинства Триэрнов они были темно-карими или голубыми.

— Откуда мне знать? Наверное, просто так уж получилось.

— А, может быть, среди твоих предков была сама Вивиан, любимая колдунья Мерлина? — предположил он.

— Не говори глупостей, — отрезала девушка, чувствуя, что еще немного, и она окажется во власти его обаяния. Допустить этого было никак нельзя, он так сильно обидел ее. — Я возвращаюсь домой. — С этими словами она пришпорила Шибу, но он опередил ее, хватая лошадь за поводья.

— К чему такая спешка? Ты что, боишься оставаться со мной наедине? Ведь все-таки остаток своей жизни тебе придется провести в моем обществе, так что, может быть, тебе лучше начать ко мне привыкать?

Дамарис слегка поежилась; внезапно такая перспектива показалась ей пугающей. Остаток своей жизни… это звучало как не подлежащий обжалованию приговор.

— Все, что мне надо было узнать о тебе, я уже знаю, — сухо сказала она. — А с остальным можно и подождать.

— Колко и хлестко!

— А что это меняет? — выкрикнула она, окончательно теряя терпение. Мы же никогда не притворялись, что нам приходится жениться по каким-то другим соображениям, кроме банального расчета.

В его глазах появился странный блеск.

— Вот как? — переспросил он. — Знаешь, Дамарис, я никогда даже представить себе не мог, что ты будешь ко мне так относиться.

— А ты ожидал увидеть покладистую девочку, — возмутилась она, прошедшую надлежащую обработку в той школе хороших манер, куда ты меня отправил? Но только тебе все равно не запугать меня!

Он выпустил из рук поводья и осадил коня.

— Я вовсе не собираюсь тебя запугивать, — тихо сказал он.

— Мне не нужна твоя мелочная опека. Тебе нет нужды притворяться. Я все равно знаю, что ты женишься на мне не по любви.

Его лицо внезапно посуровело.

— Любовь? А что это такое? — спросил он у нее.

Шиба начала беспокоиться.

— То, чего ты никогда не сможешь понять! — бросила ему в ответ Дамарис. Слишком поздно она вспомнила о том, что рассказывала ей Элена о брате, о том, как тяжело он пережил разрыв с матерью, предавшей его любовь. Наверное, зря она была так резка с ним, но только все равно это не давало ему никакого права обращаться с окружающими так, как он поступил с ней. Она отпустила поводья, давая лошади волю, и Шиба поднялась в галоп. Дамарис слышала стук копыт вороного у себя за спиной, и мысль о возможной погоне пробудила в ее душе какой-то дикий, первобытный страх. Она пришпорила Шибу и не сбавила скорости до тех пор, пока лошадь не влетела на полном скаку во двор конюшни. Шофер, он же мастер на все руки, Том вышел, чтобы увести лошадь, и когда Дамарис соскочила на землю с седла, неодобрительно покачал головой.

— Боже мой, мисс, да она же вся в мыле.

Тут во двор въехал Марк. Вид у него был довольно угрюмый.

— Ты что, с ума сошла? Разве можно так гнать? — прикрикнул он на нее, глядя на тяжело вздымающиеся бока лошади.

Это заслуженное замечание заставило Дамарис густо покраснеть. Поддавшись своему безотчетному страху, она совсем загнала Шибу.

— Я ей не очень сильно навредила? — обеспокоенно спросила она Тома.

— Не волнуйтесь, мисс. С ней все будет в порядке. Сейчас я ее хорошенько разотру и накрою попоной.

Он увел лошадь, Марк последовал за ним, ведя в поводу своего коня. Не желая снова встречаться с ним, Дамарис побежала в дом, чтобы принять душ и переодеться.

Много-много раз она входила в этот дом после похожих прогулок верхом в сопровождении деда у двух мокрых и грязных собак, лапы которых оставляли затейливый орнамент следов на древних каменных плитах пола. Тогда до этого не было никакого дела, но теперь перед дверью лежал половичок, о который надлежало вытирать грязные ноги, а собачьи лапы отныне и вовсе не смели ступать по натертому до блеску, сверкающему паркету. Цветы из холла были убраны, и теперь было видно, что стены над дубовыми панелями были заново выкрашены свежей краской. Здесь тоже наблюдались признаки чужого присутствия. Гитара (Розиты?), оставленная на дубовой скамье, мексиканское покрывало на подоконнике, плащ Марка, небрежно брошенный на кресле, а рядом его портфель. Уже ничто не напоминало о том, что когда-то здесь жили они вдвоем с дедом. Все проходит, все меняется; очень глупо было с ее стороны надеяться, что можно остановить время. Она медленно поднялась наверх. Теперь все в Рейвенскрэге напоминало не о ее любимом дедушке, а о Марке; на всем лежала его печать, и даже тропинка, ведущая со скалы на берег моря была связана с воспоминаниями о их первой встрече.

Дамарис приняла ванну в недавно отремонтированной ванной комнате, на двери которой висел халат яркой расцветки, принадлежавший Элене или Розите. Вернувшись к себе в комнату, она аккуратно сложила и упаковала свое вечернее белое платье, с горечью думая о том, что лишь в этом уединенном уголке она может чувствовать себя, как дома, потому что лишь сюда никто не посмел вторгнуться со своими преобразованиями. Ей хотелось хотябы одним глазком взглянуть на то, какими стали парадные спальни, в одной из которых, скорее всего, это будет бывшая спальня ее дедушки, ей придется жить с Марком. С Марком, который был здечь чужим, с этим смуглым, властным мужчиной, в сильных, загорелых руках которого теперь находится ее будущее, и который может разбить ее сердце. Возможно, так он и поступит. Но это еще совсем не означает, что так оно и будет. Ведь она была всего лишь помолвлена, и сделку еще можно расторгнуть. Она согласилась принять условия завещания лишь потому, что хотела жить в Рейвенскрэге, но поместье сильно изменилось. Теперь это был его, а не ее дом, и он будет обустраивать его так, как считает нужным, и все ее протесты ровным счетом ничего не изменят. Он был хозяином поместья и ее самой, а ей не нужен был хозяин, ей был нужен друг. Призрачная фигура неведомого кузена существовала лишь в ее воображении, и не имела никакой связи с реальностью. А теперь, когда она встретилась с ним, он вызвал в ее душе бурю чувств, и поняв, сколь интимными должны стать в будущем их отношения, она почувствовала, как у нее на лице загорается жаркий румянец; страсть без любви представлялась ей чем-то аморальным. Или же, обнимая ее, он будет представлять себе, что целуется с Розитой?

Вошла горничная, чтобы позвать ее к чаю. Дамарис неохотно спустилась в комнату, где некогда находился кабинет, и в которой была снова расставлена мебель, но совсем не так, как раньше. Здесь тоже были заметны следы недавнего ремонта, а над каменной полкой висела новая картина кисти местного художника — написанный масляными красками пейзаж Лендс-Энд. Элена разливая чай из серебряного чайника, Розита нежилась в кресле, которое Дамарис когда-то любила больше всего, а Педро удобно расположился на диване. Ну просто семейная идиллия. Но только сама она была здесь лишней, чувствуя себя чужой, всеми забытой. Оглядевшись по сторонам, она с облегчением заметила, что Марка в комнате не было, и Элена, по-своему истолковав этот взгляд, поспешно объяснила: