– Так шло как будто бы все хорошо.

– Кто-то там порешил, что лучше от вас избавиться. Так что о Нью-Йорке забудьте и думать. Следующее место, куда вас пошлют, будет за океаном.

Так вот, теперь я сел писать письмо Виктору, но я решил, что не стоит говорить ему о том, что мы вряд ли скоро увидимся, во всяком случае – не в Нью-Йорке. Вместо этого я написал много другой всякой всячины. Скоро то, что я написал, перестало быть письмом, а превратилось в смешную историю о Викторе, обо мне самом, об отце, о Доминике и Лу. Я напечатал уже четыре страницы, когда вошел писатель.

– Ну, – сказал он, – полковник потрясен нашим сценарием. Он сказал, что, если я смогу представлять каждый месяц такой же сценарий, как этот, он будет весьма счастлив. Я бы хотел его осчастливить елико возможно, так как до войны он писал сценарии для «Братьев Уорнер». Вы долго думаете пробыть в этом лагере?

– Сержант говорит, что я здесь навсегда. Говорит, что отсюда один путь – за океан. Хотя я командирован только на шесть недель.

– Такая же командировка была и у меня, – сказал писатель. – Ну а поскольку вы уже здесь, как вы считаете, справитесь раз в месяц с такой работой, как сегодня?

– Думаю, да.

– Что это вы теперь пишете?

– Письмо товарищу.

– Не слишком ли длинное, а?

– Иногда я пишу и длинные письма.

– А вы ничего не будете иметь против, если я его прочитаю?

– Конечно, нет, что вы!

Писатель сел и прочел все, что я успел написать.

– Никто вам никогда не говорил, что вы писатель? – спросил он.

– Священник один говорил, из той церкви, в которую я ходил в Сан– Франциско.

– Так вот, я вам скажу то же самое.

– Письма-то я пишу хорошо.

– Все, что человек ни напишет, это и есть письмо. Напишите письмо ко всем.

– А что я им могу рассказать?

– Да то же, что и Виктору рассказали. Вы первый писатель, которого я встретил здесь, в армии.

Однажды мне не удалось съездить вечером в город к отцу, так как весь день я провел в кухонном наряде и отделался только незадолго до десяти; ехать было уже поздно. На следующий вечер я отправился в город вместе с писателем, чтобы познакомить его с отцом, но, когда мы вошли в лифт, лифтер сказал, что отец выехал из гостиницы.

Я подошел к конторке и спросил портье, нет ли для меня какой-нибудь записки. Он ответил, что нет. Я спросил его, когда отец освободил номер, и портье сказал – поздно вечером накануне.

– Он был пьян?

– Выпивал перед этим.

– А в комнате остались какие-нибудь вещи?

– Нет. Он ушел с чемоданом.

А я-то думал, что теперь с отцом все в порядке и что так оно будет и дальше. Я так удивился, не застав его в гостинице, что даже подумал, нет ли тут какой-нибудь ошибки, и решил подождать его в вестибюле.

Писатель поговорил с портье, и скоро официант из буфета в конце вестибюля явился с бутылкой и льдом, и мы выпили.

Пока мы пили, мне все почему-то казалось, что отец с минуты на минуту войдет в вестибюль, но вот уже пробило десять – время возвращаться в казармы – и мы уже почти опустошили бутылку, а отца все еще не было.

– Нам осталось всего четверть часа, – сказал писатель. – Я пойду за такси.

Вот уже семнадцать минут одиннадцатого. Если шофер будет гнать вовсю, мы еще успеем за несколько минут до вечерней поверки. Но писатель, видимо, не очень-то спешил, а мне и вовсе не хотелось возвращаться в казарму. Меня тошнило от армии. Тошнило от обязанности все время куда-то поспевать. Тошнило от старания стать тем, чем я не был, чем не только не хотел, но и не мог быть, – заключенным. «Ну, – сказал я себе, – не предадут же меня военному суду. Не сошлют же на каторгу. Не уйду, пока не увижу отца». Было уже двадцать минут одиннадцатого, я понял, что мы все равно не успеем, и налил себе еще стаканчик. Семь бед – один ответ, пропадать, так с музыкой!

Писатель встал пошел за сигаретами. А когда вернулся, сказал:

– Сегодня мы можем не являться в казармы, но в шесть утра, к подъему, должны быть. Я звонил по телефону, чтоб узнать, кто дежурный по казармам, и оказалось – Блэнди. Я ему говорю – мы с вами не сможем поспеть к одиннадцати, как он на это посмотрит? Он говорит – ладно, но ему влетит, если нас не будет к подъему.

Он вышел на улицу, расплатился с шофером такси, и машина ушла. Тогда он вернулся и сел на место, и мы продолжали пить. Прикончив бутылку, мы пошли поискать ночное кафе.

– Если отец придет, пока меня не будет, – сказал я портье, – передайте ему, чтобы подождал меня здесь, я скоро вернусь.

Поев яичницы с ветчиной и выпив кофе, мы вернулись в гостиницу. Всю дорогу я молился, чтобы отец оказался там, но его не было. Мы просидели в вестибюле до пяти утра. Просто сидели и ждали. До четырех часов почти не разговаривали. К этому времени мы слегка протрезвились, и я просто не мог больше удерживаться и рассказал писателю про отца, как он вечно вдруг исчезал, ни слова не сказавши матери, когда они еще жили вместе, или мне, когда мама его оставила. Писатель не говорил ни слова, только слушал, но у меня было такое впечатление, будто мы с ним разговариваем, хотя говорил только я один. Я сказал ему, что не знаю, что именно заставляет отца уходить вот так иногда из дому, но продолжается это с тех пор, как я себя помню.

В пять часов я написал отцу записку и оставил ее портье на случай, если он вернется в гостиницу. После этого мы с писателем взяли такси и поехали в лагерь к утренней перекличке. Когда мы подкатили к лагерным воротам, вышел часовой с автоматом в руках. Утро было мглистое, хоть глаз выколи, моросил мелкий дождь со снегом. Часовой крепко спал, когда вдруг перед ним появилась машина. Он растерялся и испугался до смерти, руки у него дрожали, но застрелить он нас не застрелил.

Мы выстояли перекличку и пошли в столовую, но есть я не мог. Я посидел с писателем, пока он выпил кофе, затем мы пошли к себе, к нашим столам. Я положил голову на руки и заснул.

Вечером я опять поехал в гостиницу, но отца там все не было. Я сел и стал писать ему письмо, но, прописав подряд два часа, понял, что это глупо, сложил листки, положил в карман куртки и пошел искать отца по городу.

Я переходил из одного бара в другой, но отца нигде не было, а уже перевалило за десять. Я позвонил в лагерь, чтобы узнать, кто дежурит по казармам. Это был кто-то мне знакомый. Я просил его оказать мне услугу и не отмечать моей неявки, но он сказал:

– Вы в армии, дружище. Если вас не будет на койке в одиннадцать часов, ответите за самовольную отлучку.

Есть же в армии такие люди! Я так разозлился, что повесил трубку и решил совсем не возвращаться в казармы – ни к утренней побудке, вообще никогда. Пускай меня возьмет военная полиция.