Я бродил из одного конца города в другой. Около полуночи пошел снег, и ненавистный мне город преобразился.

Свежий снег покрыл уличную слякоть, все стало белым, молчаливым. Я зашел еще в несколько баров, выпил в каждом по стаканчику-другому, разглядывал людей, прислушивался к их разговорам. Выйдя из одного бара, я решил наконец пойти в гостиницу и, если отца все еще нет, снять его комнату и лечь спать – мне хотелось сохранить комнату для отца, пока он не вернется, а если он больше не вернется, оставить ее за собой. Это была славная комнатка, мне было в ней уютно, как дома.

По дороге в гостиницу я повстречал женщину: она вышла из бара, распевая, как пьяная, – а у меня даже сердце остановилось потому что пела она «Валенсию», мою песню! Песню, которую я перенял от отца. Я так в нее и вцепился.

– Откуда вы знаете эту песню?

Женщина уставилась на меня и улыбнулась, и тогда я обнял ее и поцеловал, оттого что я здорово выпил и очень устал, а она была от меня так близко.

– Вы должны мне сказать, – настаивал я. – Где вы слышали эту песню? Кто-нибудь спел ее вам, правда?

– Пойдем ко мне, – сказала женщина. – Господи Боже мой! Пойдем ко мне.

Когда мы подошли к подъезду довольно большого красивого здания, женщина сказала:

– Мой особняк, мой собственный дом.

Я опять ее обнял и поцеловал, а она сказала:

– Господи Боже мой!

Навстречу нам выбежала негритянская девушка, одетая, как официантка из хорошего ресторана, и помогла своей хозяйке снять пальто. Посуетившись еще вокруг хозяйки, она убежала с пальто вверх по лестнице. Женщина обернулась ко мне и шепнула:

– Ну-ну, не бойтесь. Зайдем ко мне, посидим, выпьем по рюмочке.

Когда мы поднялись на второй этаж, я увидел, как из одной комнаты вышла какая-то девушка с длинными рыжими волосами и пошла куда-то по коридору. Она была одета в очень дорогое с виду вечернее платье и выглядела такой красивой, что я сказал себе: «Как же я смогу найти когда-нибудь жену, если каждая встречная девушка кажется мне настоящей красавицей? Кто бы она там ни была!»

Хозяйка провела меня в очень большую комнату со множеством стильной мебели, кабинетным роялем и тремя телефонами на столе. Спустя немного в комнату вошла негритянка и закрыла за собой дверь.

– Все в полном порядке, мисс Молли, – сказала она.

– О'Коннор звонил?

– Звонил, мэм.

– Что он сказал?

– Просил вас позвонить.

– Кто-нибудь в доме есть?

– Только одна Мэгги, и она сейчас уходит.

– Хорошо, Дэзи, – сказала женщина. – Я буду дома, если что понадобится.

Негритянка вышла и вскоре вернулась с большим серебряным подносом, заставленным всякой всячиной. Она поставила его на маленький столик и опять ушла, а хозяйка спросила, с чем я буду пить – с водой или содовой. Я сказал – с водой, и она мне приготовила виски с водой. Это была красивая женщина, с гордо посаженной головкой и уложенными на затылке волосами. Тело у нее было пухлое, мягкое, руки – полные, белые, кисти рук – маленькие, с толстенькими пальчиками. Ей было приблизительно столько же лет, что и моей нью-йоркской знакомой, но это была совсем другого типа женщина.

– Где вы слышали эту песню в последний раз? – спросил я. – Мне нужно знать.

– «Валенсию»? – сказала она. – Я знаю эту песню с детства.

– Вы, наверно, слышали, как кто-нибудь ее поет, совсем недавно – может быть, вчера?

– Не думаю.

– Должны были слышать. Постарайтесь припомнить. Никто не вспоминает такой песни ни с того ни с сего. Кто у вас был прошлой ночью?

– Я никогда не вижу тех, кто сюда ходит. Я принимаю только своих друзей.

Тут она взяла вдруг трубку одного из телефонов, набрала номер, поговорила с кем-то тихо и серьезно и повесила трубку.

Я опять ее обнял и поцеловал, и она сказала:

– О Господи Боже, мой мальчик.

– Может быть, вы слышали, как одна из девушек поет эту песню, – сказал я.

То и дело звонил какой-нибудь телефон, и хозяйка брала трубку и разговаривала вполголоса, очень деловито. К трем часам утра я был уже так пьян, что почти позабыл про отца. Я прошел вслед за хозяйкой в большую комнату на третьем, верхнем, этаже и там ей сказал:

– Я должен явиться в казармы к шести часам утра, так что я здесь только посижу, пока не придет время ехать. Я очень устал и, кроме того, попал в беду.

– В какую беду?

– Я в самовольной отлучке. Я должен был возвратиться в казармы к вечерней поверке в одиннадцать часов, а сейчас уже больше трех.

– Вы сами откуда?

– Из Сан-Франциско.

– Я там жила, – сказала женщина. – Там у меня тоже был дом одно время, самый лучший дом в городе. Знаете что, не нужно ни о чем беспокоиться. Вы просто сильно соскучились по дому, и все. Так что спокойно ложитесь и спите.

Когда мне уже надо было ехать, на меня вдруг напала какая-то дрожь, и я залязгал зубами. Женщине это показалось очень забавным, она крепко обняла меня и не выпускала до тех пор, пока я совсем не согрелся и не перестал дрожать. Она приготовила мне ванну, потом дала мне карточку со своим личным телефоном и адресом этого дома и сказала, чтобы я ей позвонил, как бы дело ни обернулось. У нее есть знакомый – большой военный начальник, и если у меня выйдут какие-нибудь неприятности, она ему позвонит и заставит уладить дело.

Я взял такси и поехал в лагерь и поспел к подъему, но сразу же после переклички ко мне подошел сержант и сказал:

– Вас требует к себе ротный командир.

Я прошел в канцелярию к ротному командиру. Он поглядел на меня и сказал:

– Вы знаете, какая это серьезная вещь – самовольная отлучка?

– Да, сэр.

– И все же этой ночью вы совершили самовольную отлучку?

– У меня были к этому основания, сэр.

– Основания ваши меня не интересуют. Были вы в казарме в одиннадцать часов?

– Нет, сэр.

– Стало быть, вы были в самовольной отлучке?

– Да, сэр.

– Посидите на скамейке в канцелярии, пока я вас не вызову.

– Есть, сэр.

Я сел на скамейку, Я понимал, что влип, но я так устал, что мне было все равно. Немного погодя ротный командир вышел из своего кабинета. Он позвал капрала, который дежурил по казармам, и сказал: