– Викуля, ешь пирожное, – прикрикнула Елена, – что сидишь? Ты знаешь, это ведь твоя бабушка все сделала. Денег нам на ресторан дала. А я всю жизнь себя виноватой чувствовала. Из кафе поминальную забегаловку устроила. Я же все по-другому хотела устроить! Но и так хорошо. Сижу тут по утрам в саду и радуюсь, что так хорошо. А если бы не твоя бабушка, так ничего бы и не было. Она нас тогда поддержала. Денег прислала. Я ведь не просила, ты не подумай. Даже мысли такой не было. Когда перевод получала, так не могла понять, откуда такие деньжищи! Даже не знаю, как и расплачиваться.

– Ты мне ничего не должна. – Бабуля сморщилась и опять потерла рукой под грудью. – Спасибо, что к Ларисе в больницу ездила, не забывала. А про деньги не думай. – валокординчику мне лучше накапай.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась Лена. – Как про деньги-то не думай? Вам, небось, тоже бы пригодились! Кому когда лишний рубль мешал?

– Ты же помнишь, сколько у меня драгоценностей было! Надарили золота, – бабуля выпила валокордин, но руку от сердца не отнимала, растирала грудь, унимая боль. – Петр ведь никогда ничего не брал, а просителей у него много было. Он всегда от души помогал, бескорыстно. Но люди обижались. Хотели спасибо сказать, отблагодарить, чем могли. Вот мне и дарили – коробок этих бархатных у меня в два ряда стояло. А самый дорогой подарок знаешь, кто сделал? Захаров. Ожерелье золотое. Так вот я его первым в ломбард отнесла и тебе деньги отправила. А потом, когда про Ларису узнала, поняла, что делать. Все, что было, – заложила, продала по знакомым. До последнего кольца. Не хотела я этих денег. Их нужно было отдать. Тебе и Ларисе они нужнее были. Особенно Ларисе. Без этих денег ее в больнице за год бы в могилу свели.

– Не надо. Не вспоминайте. А то я сейчас заплачу. – Елена и вправду чуть не плакала. – Вы не волнуйтесь, она ничего не знала. И Захаров не знал. Я когда к ней приезжала, боялась, что она меня увидит – через нянечек продукты, мыло, одежду передавала. А один раз Лариса все-таки увидела, но не узнала. Мне тогда так страшно стало… Она ведь совсем молодая была. Как вспомню, как она на кровати лежала и в одну точку смотрела, так сердце заходится. Лысая совсем. Зачем они их наголо бреют? И плакала все время. Слава богу, что ее этими препаратами не пичкали и кормили нормально. Хотя она все равно худющая была, как смерть, – глаза впалые, круги черные. Я же следила, чтобы ее и на прогулки выводили, и мыли как положено, белье меняли. Ее и так жалели, без всяких денег. Все же знали и понимали. Но Захарова боялись – все равно кололи ее, чтобы он не догадался. Чтобы она только мычать могла и слюни пускать. А потом, после его визитов, она еле в себя приходила. Я же его тоже видела! Приехала не в тот день. Или он пришел не тогда, когда собирался. Я за деревом спряталась и все видела. А Лариса в туалет на улице пошла – качало ее, тело не слушалось совсем. И она в яму выгребную упала. Пока ее доставали, она кричала так, что нянечки плакали. А он стоял и ухмылялся только. Даже не помог. Только радовался, что она так страдает. Что большего унижения и быть не может. У меня ноги подкосились, я на земле сидела и никак не могла очухаться. Так ведь даже с животными не поступают! Жалеют. Господи, как его земля до сих пор носит? До таких лет дожил с грехами, которые не вымолить. И хоть бы что ему! Живет!

Лена горько заплакала.

– Да, все не так, как я хотела, – сказала бабуля, – не так. Нельзя было мне все оставлять. А что сейчас? Уже не изменишь. Жизнь прожита. Ничего не вернешь. Лариса не захотела уезжать, живет среди мертвецов, по кладбищу ходит, с Петей разговаривает. Ты – в этой черной юбке… Миша у плиты. Давид совсем седой стал…

Они еще долго сидели в саду. Поминки давно закончились, гости разошлись, и безмолвный Миша тоже сидел вместе с ними. Он ничего не говорил. Только кивал и улыбался бабуле. Он же приготовил им ужин – «чтобы не с поминочного стола», как сказала Елена. И опять улыбался, глядя, как гости едят. Давид незаметно отлучился и вернулся уже с Наташей, которая обнялась с Еленой и бабулей, поцеловала Вику. Чуть позже приехал и сын Наташи и Давида, Вадим. Давид принес еще стол и несколько стульев и взял гитару. Уже совсем стемнело, Елена зажгла свечи. И бабуля, впервые за долгие годы, сидела спокойно. Не хмурилась, никуда не торопилась. Слушала, ела, смеялась, курила, рассказывала…

Расходились уже совсем поздно. Давид завез их в гостиницу и поехал отдавать машину. Бабуля спокойно прошла через рамку – охранник кивнул и придержал дверь, а у Вики проверил карточку гостя. И только в лифте Вика увидела, что бабуля плохо себя чувствует. В неоновом свете та казалась совсем старенькой и очень-очень уставшей. Она уже с трудом держалась на ногах, ссутулилась, а красная кофта-размахайка, казавшаяся такой яркой, нарядной и роскошной при дневном свете, сейчас выглядела застиранной мятой тряпкой.

– Бабуль, а можно я к тебе? – попросила Вика.

Когда она была маленькой, то очень любила спать с бабулей. И сейчас, оказавшись в номере, Вика приняла душ и юркнула под одеяло. Пристроилась, поправила подушку. Бабуля переоделась в длинную ночную рубашку и легла рядом. Вика втиснулась поближе и подставила голову – чтобы бабуля ее погладила. Так она всегда засыпала в детстве.

– А расскажи мне историю, – попросила Вика.

Эти рассказы-разговоры тоже были их давней традицией. Бабуля рассказывала маленькой Вике разные истории-притчи, которые были то ли правдой, то ли выдумкой, что особого значения не имело. Бабулины легенды Вика очень любила. Мама настаивала, чтобы на ночь она обязательно читала художественную литературу, а Вика боялась признаться, что бабулины рассказы заменяют ей и сказки, и приключенческие романы, и детективы, и фантастику. При этом бабуля никогда не повторялась – каждый вечер Вику ждала новая история. Стоило только «задать тему».

– Про что ты хочешь историю? – спросила бабуля, гладя ее по голове.

– Про любовь, – сказала Вика.

– Хорошо, слушай. Когда-то на месте нашего поселка было две деревни – одна у реки, другая подальше. Маленькие, но зажиточные. Там земля хорошая, дорогая, богатая. Все растет, что ни посадишь. И люди всегда жили жадные, или расчетливые, если хочешь. Не было ни транжир, ни гуляк. Знали цену и труду, и деньгам. За это жителей и не любили в других селах. Или завидовали богатству. Ну, и деревни, конечно же, спорили между собой, как бывает с соседями. Кто лучше живет, кто выгоднее продал товар, кто удачнее детей женил. А потом в той деревне, что ближе к реке, пожар случился. На ровном месте. Хлев вдруг загорелся, а жара стояла, ну и одна за другой постройки стали вспыхивать, как факелы. Пока тушили, половина деревни выгорела. Только черные головешки остались. Слава богу, люди не пострадали. Жители решили, что соседи поджог устроили. Специально. Или дурной глаз наложили. Пожелали плохого от зависти. Но что было, то было. Нужно восстанавливать дома, хозяйство налаживать. Все деньги, что в заначке у старосты имелись, на это ушли, да не хватило. А у кого в долг взять? Не у кого. Только у соседей. Вроде как виновных в поджоге. Но староста пошел, подарки принес, гордость свою подальше спрятал, просил, умолял помочь. И тот, староста соседский, денег дал. Вроде как по дружбе, по доброте. А спустя полгода пришел и стал долг назад требовать. Да еще и с процентами. А ведь только жизнь стала налаживаться, только дома выстроили, хлев восстановили, поле засеяли. Все деньги в хозяйство уходили. Не из чего долг было отдавать. Староста попросил подождать. Еще полгода. Но обиду затаил. Думал, что сосед в беде помогает по-человечески. Не чужие вроде люди – на одной земле живут, огород в огород, можно сказать. Скотина на общем поле пасется. Грибы и ягоды в одном лесу собирают. Про то, что в долг, разговора ведь не было. Прошел еще год. И вроде как историю эту забыли. Но старосты все помнили. Оба в обиде остались. Один считал, что сосед его обманул – взял деньги и не отдал. А второй, что вроде как ничего и не должен – соседи ведь поджог устроили, вот и расплатились, так сказать, за причиненный ущерб.