Впрочем, в два последних десятилетия XVII века активность инквизиции в Португалии постепенно стала снижаться. В цифрах картина ее деятельности в 1681—1700 годах выглядит так:

Надо иметь в виду, что португальские мараны страдали не только от португальской, но и от испанской инквизиции, которая за шестьдесят лет объединения двух стран под скипетром одного короля привыкла считать их объектом своей деятельности. За оказывавшимися в Испании по разным причинам португальскими новообращенными велась постоянная слежка. В 1651 году в Толедо было устроено аутодафе, на которое вывели членов так называемой «португальско-еврейской общины», — 32 человека сожгли живыми и 30 in effigie. Подобные аутодафе, разве что с меньшим числом жертв, прошли в 1660 году в Севилье, в 1680 году снова в Толедо и в Мадриде. В 1677 году в Севилье сожгли живыми девять португальских маранов из тех, что в 1660 году были наказаны in effigie; семнадцать лет они жили под чужими именами, но инквизиторы все-таки напали на их след; это говорит о том, что розыск еретиков, избежавших суда, никогда не прекращался.

Розыск этот, как правило, опирался на доносы, которые особенно часто исходили от арестованных, желающих таким путем облегчить свою участь. Доходило до трагических курьезов. В 1642 году некий арестант сообщил о живущем в Вальядолиде иудействующем Антонио Лопесе, которого нашли и арестовали. Лопес отрицал свою вину и заявлял, что никогда не сочувствовал иудаизму; следствие тянулось почти двадцать месяцев, но вальядолидские инквизиторы так и не смогли прийти к единому мнению, а потому дело было отправлено Супреме, которая распорядилась о производстве дополнительного следствия, и лишь оно выяснило, что арестованный Лопес не имеет никакого отношения к Лопесу, упомянутому в доносе. После этого было начато новое следствие, и в декабре 1645 года арестовали еще одного Лопеса, который, однако, утверждал, что в жилах его нет ни капли еврейской крови и что он постоянно соблюдает обряды католической религии. Тем не менее по приказанию Супремы его подвергли пытке, которая, впрочем, не дала никаких результатов, не считая того, что беднягу изрядно изувечили. В конце концов 14 июля 1646 года Супрема распорядилась примирить обоих Лопесов с церковью. Других Лопесов не искали, вероятно, придя к выводу, что арестованный, желая освободиться из тюрьмы, назвал первое попавшееся имя.

В отношении португальских выходцев такие ошибки были тем более неизбежны, что инквизиция арестовывала их по самым вздорным подозрениям. Так, в Овьедо две женщины сообщили инквизитору Педро Муньосу, что в Бенавенте живет некая Люсия Нуньес, родом из Португалии, надевающая по субботам чистое белье. 17 августа 1621 года Супрема приказала ее арестовать. Во время допроса выяснилось, что чистоплотная Люсия, ревностная католичка и чистокровная испанка, имеет привычку менять белье несколько раз в неделю. Тем не менее ее отпустили не сразу и на тот случай, если откроются какие-либо новые обстоятельства, продержали в тюрьме восемь месяцев, до 15 марта 1622 года.

Португальские мараны на всех испанских аутодафе в XVII веке составляли значительный процент. В Кордове, например, в 1655—1700 годах на публичных аутодафе были приговорены к сожжению (заживо и in effigie) 399 человек; из них за иудаизм 324, и почти все они принадлежали к португальским выходцам. Примерно такая же картина наблюдается в Толедо, Севилье и других городах. Из мадридских аутодафе следует упомянуть торжественное аутодафе 1680 года, устроенное по случаю приезда в Мадрид французской принцессы, ставшей женой Карла II. На нем предстали 86 обвиняемых; живыми должны были сжечь 21 человека, но в последний момент двоим заменили смертную казнь вечным тюремным заключением. Сожгли восемнадцать иудействующих и одного мавра. Среди сожженных был выходец из Португалии Луис Сарабиа; в свое время он бежал от инквизиции в Бордо, но позже, решив, что опасность миновала, приехал по каким-то делам в Мадрид и тут же был схвачен инквизицией.

К концу XVII века число иудействующих, выводимых на испанские аутодафе, с каждым годом стало уменьшаться. Эта тенденция продолжилась и в следующем веке, и даже то, что время от времени преследования маранов вдруг вспыхивали с новой силой, как это было в 1721—1727 годах, не меняет общей картины. Явилось это результатом энергичной деятельности инквизиции, в течение целого столетия стремившейся к тому, чтобы иудаизм, получивший в 1580 году новый приток сил из Португалии, в Испании опять иссяк, или, быть может, инквизиция ослабила надзор над маранами, считая их не столь опасными, как прежде, — сказать трудно. Но факт остается фактом. В Толедо с 1727 по 1738 год маранов среди осужденных нет; правда, в 1738 году осудили сразу четырнадцать, но затем, согласно отчетам об аутодафе, доходящим до 1794 года, — только одного в 1756 году. В Мадриде в 1732 году несколько маранов осудили на смерть за святотатство, но более до конца существования инквизиции за еврейскую ересь — никого. 13 июня 1745 года в Вальядолиде был приговорен к смерти один маран, и он оказался последней жертвой инквизиции, которой вменили в вину иудаизм. В общем отчете о деятельности инквизиционных трибуналов Испании за период с 1780 по 1820 год говорится более чем о пяти тысячах случаев привлечения к суду, и из них лишь шестнадцать связаны с иудействующими. Последний случай осуждения за еврейскую ересь отмечен в Кордове в 1818 году, когда был обвинен и приговорен к незначительному наказанию некто Мануэл Сантьяго Вивар.

Не стоит, однако, думать, что испанская инквизиция преследовала прежде всего маранов, морисков и лютеран; она в равной степени уделяла внимание всем, кто посягал на чистоту католической веры, и поэтому, конечно, не могла пройти мимо мистиков.

Мистики учили, что созерцанием, умственными молитвами и путем отвлечения от всего материального человек может возвыситься до непосредственного соединения с Богом и получить от Него прямые наставления в своем существовании. Это, по их мнению, освобождало его от соблюдения предписаний церкви. Ведь душу его и без того озарял свет, исходящий от Самого Бога. Люди, сияющие этим светом — иллюминаты, — не нуждались ни в каких человеческих указаниях. Религиозные обряды, иконы и церкви, утверждали мистики, нужны лишь для необразованных людей, как нужны игрушки детям; люди, поднявшиеся на высоту соединения с Богом, должны обходиться без них.

Иллюминизм вел, таким образом, к отрицанию всех обрядов. Но, с точки зрения инквизиции, зло не ограничивалось этим отрицанием, поскольку внушения, которые, по утверждению мистиков, исходили от Бога, могли во многих случаях исходить от дьявола, — и кто мог с уверенностью сказать, какой мистик действует под влиянием божественного указания, а какой — по наущению дьявола? Вопрос этот принял еще более острую форму, когда рядом с учением иллюминатов возникло учение квиетистов, которые говорили, что все в мире исходит от Бога. Следовательно, человек безгрешен, так как не может заключать в себе греха то, причиной чего есть Бог. Но кто мог поручиться, что квиетисты не действуют под влиянием низменных, внушенных дьяволом страстей и как можно было оставлять без наказания их поступки, которые по характеру своему мало отличались от самых гнусных преступлений?