— Уж лучше трахнуть собаку, чем этого козла вонючего! — сказал он, и все покатились со смеху и принялись подталкивать его к Белой.

— Сам ты козел вонючий, — прохрипел Ромочка.

Все разом замолчали и повернулись к нему.

Большие парни окружили Ромочку и начали тыкать в него палками.

— А ну, повтори, повтори, повтори! — закричали они.

Они хотели, чтобы он говорил, — и он говорил. Они требовали, чтобы он плакал, и он плакал; крупные слезы текли по его щекам и груди. Они хотели, чтобы он боялся их, и он показывал им свой страх.

Он мочился для них. Показывал им свой член. Пел для них. Просил, умолял, стучал пятками по доскам. Дрался с каждым из них по очереди, болтаясь и раскачиваясь на стене, как марионетка, и беспомощно тыча их в лица кулаками. Он готов был сделать что угодно, лишь бы они не мучили Белую. И при этом он не переставая думал: «Мамочка, Мамочка, мама, мама, приди ко мне, спаси меня! Приходи скорее, приводи всех на подмогу!» Он заметил, что у одного из мальчишек выпал длинный обнаженный нож и валяется под столом вдалеке. Как невозможно далек этот чудесный одинокий зуб!

Наступила ночь. Постепенно парням надоело возиться с новой игрушкой — куклой, которая умеет в чем-то подражать людям. Они стали испытывать его на выносливость. Проверяли, какую боль он способен вытерпеть. Они протыкали ему уши. Прижигали руки сигаретами. Потом стали резать ножом грудь, и Ромочка громко завыл от боли. Он выл, пока не охрип. Он понимал, что в конце концов его убьют — может, не нарочно, а просто так. Случайно. Как он тогда убил в драке большого рыжего кота. Наружная оболочка куда-то уплыла; он съежился в комок, крепясь из последних сил.

Мамочка, Мамочка!

— Мы еще не отмечали день твоего рождения?

Смеясь, он покачал головой. Какая Мамочка смешная — неужели правда хочет праздновать день его рождения?

— Значит, сейчас отметим. Вот тебе корона.

Ромочка позволил Мамочке надеть себе на голову павлинью корону. Он сидел рядом с ней в зазубренном ковше красного трактора. Первой по пустырю прибежала Белая; она положила к Ромочкиным ногам еще теплого голубя. Потом пришла Золотистая, принесла ему ощипанную курицу. Потом Черная — с окровавленной мышью-полевкой. Все шагали очень торжественно и, сложив подарки к ногам Ромочки, садились рядом. Топча золотистые одуванчики, пришел Черный и принес цаплю, за ним Серый — три крапчатых яйца. Потом Коричневый… и Коричневый тоже! Радостный и неуклюжий, как всегда, он бросил к Ромочкиным ногам свежезадранного зайца. Коричневый никогда не ловил зайцев. За Коричневым бежали Пятнашка и Золотинка; они держали за края батон хлеба. Гора подарков росла, и все смотрели на них и исходили слюной. Последним прибежал Щенок; он бесцеремонно швырнул в общую кучу целлофановый пакет, от которого вкусно пахло горячими пирожками с картошкой и мясом. Этот запах перебил пряный запах крови, мокрой шерсти и перьев. Собаки дрожали, сдерживаемые лишь важностью случая. А Мамочка по-прежнему сидела рядом — теплая, добрая. Ее не прельщали лакомства, сваленные в кучу у Ромочкиных ног. Мамочка просто сидела рядом с ним в красном ковше экскаватора, величественная и мудрая.

— С днем рождения, любимый! Ну что? — Мамочка ткнулась в него носом.

Не в силах утерпеть, он повернулся к ней.

— Ну а ты что мне подаришь. Мамочка, Мамочка?

— Острые клыки. Я уже бегу, милый. Спешу тебе на помощь.

Внутри он чувствовал себя проворным и уверенным, но вот внешняя оболочка сделалась какой-то вялой. Не сразу до него дошло, что Белая встрепенулась и дергает свободным ухом. Наконец, он понял: наверное, Мамочка и остальные уже близко — с той стороны склада.

Он заставил себя вернуться в тело, которое уже почти покинул. Услышал смех, дернулся, вспомнил, что его волосы привязаны. Он завыл от боли. Какой-то парень поджигал его длинные, похожие на веревки, волосы — одну прядь за другой. Парень все время зажимал нос и радостно вскрикивал, когда потрескивали загоревшиеся волосы. Он, наверное, хотел развеселить остальных, но все заскучали. Ромочка застонал, чтобы отвлечь их внимание от двери. Голос пропал; он лишь шипел почти беззвучно. И все же ему удалось их отвлечь. Когда на склад вбежали собаки, здешние парни смотрели не на них, а на Ромочку.

Его спутанная, вся в колтунах грива вспыхнула. Сгорела веревка, привязавшая его к выступу в стене, и Ромочка упал на землю. Ему показалось, что он несколько секунд проспал, хотя видел, что на складе началась замечательная драка — чудесная, восхитительная битва. Ему как будто передалась сила его стаи, и он оживился. Но тело его не слушалось. Девушка со скучающим лицом подошла к нему. Не вынимая изо рта сигареты и ругаясь, она затоптала ногами его тлеющие волосы. Потом она тоже бросилась в гущу драки.

Ромочка долго собирался с силами, готовился изнутри, но тело все не оживало. Он медленно пополз, с трудом отрывая руки и ноги от пола. Он двигался невообразимо медленно. Его заполняла яростная радость; он чувствовал, как рядом смыкаются шерсть, клыки и мускулы, слышал их рык и крики домашних мальчишек. Он подполз к Белой. Один раз лизнул ее в окровавленную морду и, перекатившись, дотянулся до упавшего ножа. Не раздумывая, схватил нож обеими руками, прижал голову Белой коленями и отрезал изуродованное ухо. Нож оказался замечательно острым.

Потом он вдруг очнулся уже на улице. Он был совершенно голый, у него кружилась голова. Обхватив дрожащую, окровавленную Белую, он тащил ее прочь, а за их спинами продолжался гвалт. Ромочка понятия не имел, где они, зато Белая сразу определила направление. Она слабо встряхнулась и робко, неуверенно, то и дело спотыкаясь, принялась вынюхивать следы их стаи. Спотыкаясь, в темноте, они брели по незнакомым улицам. Теперь, испытав облегчение, он вдруг почувствовал ужас, от которого снова закружилась голова и заклацали зубы. Жаль, что он уронил нож. Белая тыкалась в него окровавленной мордой, побуждая его идти вперед.

Потом они снова очутились в том жутком переулке, с которого все началось. Теперь его уютно освещали костры, которые развели бомжи. Белая отвернулась. Ей не хотелось сворачивать в тот переулок — она тоже все помнила. Но Ромочка ее упросил, и они прокрались к глухой стене, откуда их утащили. Ромочка долго рылся в мусоре и, наконец, нашел свою дубинку.

Дальше они побежали по своим следам. Вскоре остальные догнали их — все израненные в драке, но довольные. Собаки прижимались к дрожащему голому Ромочке; каждый норовил лизнуть ему руки и лицо, зализать страшные шрамы на груди, в углах рта, облизать окровавленную голову Белой. Ветер обдувал голую кожу. Ромочка страшно замерз. Саднили глубокие раны на груди. Его трясло с головы до ног, он был какой-то липкий, его тошнило. Ему хотелось закрыть глаза и заснуть прямо на дороге. Вперед его гнал лишь страх, что его снова захватят в плен. Он огляделся. Глаза у него стали огромные, голова кружилась. А может, он все-таки умирает? Ромочка из последних сил удерживал в руке дубинку.

Они свернули в переулок, ведущий к последнему месту встречи. Стая двигалась плотным, извивающимся клубком. И тут Ромочка увидел Певицу. Он сразу узнал ее. У нее по-прежнему была та же плавная, волнистая походка, совершенно не похожая ни на чью другую, хотя сейчас она шла, осторожно переставляя ноги. Она медленно брела по переулку им навстречу, глядя в землю. Лицо ее было в тени. Ее худенькой дочери рядом не было; Ромочка понял, что девочки нет и дома. От Певицы исходил явственный запах горя.