Деа сейчас всерьез меня ненавидит, зрачки у нее расширились, ноздри раздуваются, она похожа на норовистую лошадь, бьющую от нетерпения копытом. Знаю, знаю, вы боитесь, что я сейчас напишу: гнев делает ее еще сексуальнее… Не волнуйтесь — гранатомет по определению не бывает сексуальным. Как и бульдозер, яйцеварка и жертва сексуального насилия. Не удивляйтесь: под кетамином я мыслю, как Марлен Шьяппа[326].

— Видишь мои джинсы? — спрашивает Деа. — После работы я зашла домой переодеться, потому что боюсь надевать юбку и колготки. Знаешь почему, грязный ты чертов ретроград? Колготки можно порвать пальцем, а деним нельзя.

Деа плачет. Я не знаю, что делать, куда деваться. Хочется обнять ее, но боюсь получить пощечину. Деа должна быть уверена: я никогда не позволю себе ничего подобного. Хотя… Конечно, я никогда не щупал девушку на лестнице, то есть не подкрадывался неожиданно, но разрешения спрашивал не всегда. Если я целую малознакомую женщину, мои руки почти сразу перемещаются на ее грудь, а минут через пять тянутся к трусикам. Или через десять? А что, если дама против? Как ей поступить? Сунуть в лицо комбинацию из трех пальцев, чтобы чужой указательный не очутился у нее между ног? Неужели я, сам того не понимая, вел себя как насильник? Вдруг женщины спали со мной из вежливости, без всякого желания, не получая удовольствия, просто потому, что было лень отказывать? В конце концов Деа извиняется, и ситуация становится еще более неловкой:

— Прости, нельзя так распускаться, это все нервы, ты ни при чем, подвернулся под горячую руку, вот и огреб. Я устала чувствовать себя куском мяса, который любой может схватить, пощупать.

Зря я перед выходом принял сиалис. На помощь приходит воспоминание.

13 декабря 1993 года я давал Бал Противных. Все самые закомплексованные парижане оделись… герцогинями. Прически делал Александр Зуари[327], платья от кутюр предоставил Кристиан Лакруа. Гендерфлюидная[328] вечеринка! Как же мне понравилось быть женщиной — довольно уродливой, но все-таки соблазнительной! Всю ночь за мной приударяли мужики. Я испортил воздух вокруг половины французских аристократов.

— Однажды, — говорю я Деа, — меня грубо облапили за задницу, когда я был в платье. В Queen[329]. Мне не понравилось… но я подумал: «Так тебе и надо, гетеросексуал несчастный, нечего якшаться со „всякими“ в заведении для пед-работников!»

— Значит, ты понимаешь. Неприятно, если на тебя кидаются, когда ты этого не хочешь! Женщина надевает сексуальные тряпки, собирается немножко выпить, ну, может, заняться любовью с понравившимся человеком — и чувствует себя виноватой из-за постоянных приставаний. Вообрази мою жизнь. Каждый мой день — Бал Противных.

Думаю, я понимаю. Известность, даже убывающая, производит такой же эффект. Люди оценивают тебя, разглядывают, обсуждают — не стесняясь, что вот он ты, стоишь рядом. Тяжело все время быть на виду, даже когда ты не в форме и чувствуешь себя уродом. Трудно живется человеку, за которым шпионят день и ночь, влезают в его разговоры с женщинами, беспокоят. Почему люди так себя ведут? Да потому, что ты имеешь наглость существовать. Хорошо хоть поклонники не суют пальцы мне в задницу…

— Я думал, ты верна мужу. Шлю тебе сообщения, ты не откликаешься, я страдаю, а ты, оказывается, развлекаешься.

— Не глупи! Ты просто хочешь меня трахнуть. Между прочим, у тебя есть жена.

Приплыли…

Тайное стало явным.

Вернувшись из России, я заехал в Швейцарию. И десять лет назад, одним прекрасным вечером на берегу Женевского озера, моя жизнь переменилась. Я влюбился, обмакивая меренги в двойной грюйерный соус (не подумайте ничего плохого!). Мое существование стало простым и мирным, но сердце колотится, когда я пишу эти строки. Сегодня я женатый мужчина и отец семейства. Живу в деревеньке на морском побережье, в тысяче километров к югу от столицы. Приезжаю в Париж раз в неделю, вечером, накануне выступления на France Publique. Когда мне страшно, я выхожу из дома. Если я счастлив, ищу опасность, гонюсь за ней по пятам. Я живу жизнью папы Чупи[330]. Каждое утро меня будит малыш, требующий свою бутылочку, его теплое тельце прижимается к моей груди, крошечные ножки топочут по моему животу. В саду, между двумя платанами, висит гамак, горлицы шалят в соснах, дрозд начинает охоту за последними пчелами планеты. На зеленой лужайке хлопьями снега расцветают маргаритки. Временами рокот океана заглушает лепет ребенка. Небо все время меняет цвет: с серого на бледно-голубой, со светло-розового на ярко-алый, с тревожного оранжевого на грозовой черный. Моя жизнь — это улыбка перед лицом далекой, вселяющей уверенность горы. Будь я чуть меньшим придурком, сумел бы принять свое счастье.

Дети заставляют нас отказаться от нигилизма. Отцовство позволяет мужчинам очень тонко понять суть любви. Любовь есть теплое течение, поднимающееся из живота и обтекающее бока. Этот электрический феномен регулярно наблюдается у индивида, сжимающего в ладонях пухлую ляжку своего чада. Отцовство — платоническая педофилия. Сколь бы абсурдно и неаппетитно это ни звучало.

Октав Паранго — папа Чупи. Его дом похож на все мультики для двухлеток. Вокруг дома растет сад, по саду ходит кот — как в мультфильмах про маленького бурого медвежонка и ослика Тротро, бегает собака, как в комедии «Буль и Билл», а маленький мальчик ползает по земле — как в «Свинке Пеппе». Мир живых красок, как на Baby TV. Жизнь Октава напоминает сказку — ту самую, которую рассказывают на ночь всем детям Земли. Физически Октав Паранго напоминает мульти-папу черепашки Франклина: счастливый мужчина — это горбатая черепаха с глуповатой улыбкой.

Я стал карикатурой на себя, зажил ненастоящей жизнью. Со времен Caca’s Club я являю собой пример кретинозного алкоголика, задаваки, сидящего на коксе и таблетках, и покорно поддерживаю этот образ. Хотел соответствовать персонажу, которого создали из меня киношники, вместо того чтобы признать свою истинную сущность счастливого отца семейства. Думаю, в каждом мужчине дремлет «Октав». Это ему в рождественский вечер до смерти хочется залпом прикончить бутылку сливовицы. Это он в момент, когда у тебя все хорошо, шепчет на ухо: «Когда дела шли хреново, было веселее». Он подначивает добавить черпак дерьма в «правильную» жизнь. Именно этот придурок-саморазрушитель существует в каждом из вас, господа, и уговаривает в среду вечером найти в мобильнике старые телефоны дилеров… после идеальных выходных, проведенных с копией Джеки Онассис и детьми. Маленький внутренний Октав подбивает министра внутренних дел пить водку в итальянском ресторане Noto с манекенщицами, наплевав на «пожар», охвативший столицу. Опасно «потреблять» Октава в больших количествах, с этим внутренним Другом следует быть очень осторожным.