Она была одного роста с Анной, но светлая — в отличие от смуглой Анны. Золотистые волосы падали ей на плечи густыми волнами. На ней было очень богатое платье цвета зеленых яблок, усыпанное васильками, точно летний луг. В свете костра цвет ее глаз менялся: то они были темно-зелеными, то небесно-голубыми, вбирающими в себя и отражающими пламя.

Голос звучал спокойно и тихо.

— Что ты ищешь?

Анна протянула ей то, что держала в руке, — березовый диск и пропитанную кровью руну.

— «Лагу». — Женщина протянула руку. — Приносящая жизнь, руна дождя, клятв и надежд.

Она дотронулась до диска, и Анна увидела, что теперь руна перевернута — знак стал таким, каким виднелся на двери.

— «Лагу», руна предательства и отчаяния.

— Какова же руна для меня?

— А что ты дашь мне, чтобы я увидела это?

Голос стал ниже и зазвучал менее приятно. Вокруг зеленых глаз залегли мелкие морщинки.

Анна подумала: «Мне нечего дать», но тут же вспомнила, что на поясе у нее висит кошелек. Она нащупала серебряный крестик — крестик Джанни. Рядом лежал какой-то маленький предмет, и Анна достала сокола работы Джузеппе Тольдо.

— Вот это.

Женщина кивнула. Волосы, раньше спадавшие на ее плечи, теперь мягкой волной обрамляли ее мертвенно-бледное лицо.

— Брось его в котел, — приказала она.

Дрожа, Анна подчинилась. Сокол выскользнул из ее пальцев головой вперед, словно нырял в глубину, ища себе жертву…

Раздался пронзительный крик. Какая-то птица камнем упала с неба и схватила ужасную добычу. Она не поймала ее, как положено хищникам от природы, но украла из могилы. Птица взлетела высоко в поисках места, где она могла бы попировать. Но даже на таком большом расстоянии Анна своим острым, как у сокола, зрением рассмотрела: стервятник держит в окровавленных когтях отрубленную кисть человеческой руки. Девушка смогла даже различить крохотный шестой пальчик…

И там, где пролетала птица и куда падали могильные останки, земля покрывалась пузырями. Облака закрыли солнце, дождь с привкусом железа хлестал по лицу. Хилые осиротевшие телята бродили у засоренной, разлившейся реки, которая затопила поля; мутные потоки подбирались к деревне, где церковный колокол тревожно и жалобно отбивал единственную ноту, повторяя ее снова и снова; одетые в лохмотья люди бежали к горящему дому… Пожар бушевал в самом центре деревни — настоящий погребальный костер, в середине которого высился крест, и что-то отчаянно старалось спастись. Сокол стремительно бросился вниз и снова вскрикнул, камнем падая на легкую жертву. Что-то оперенное упало на девушку с неба, когти потянулись к ее глазам…

Анна покачнулась над котлом. Это был сон во сне, где беззубая старуха в изношенном красивом платье подбрасывала в огонь разлагающийся помет. Анна ахнула, чуть не упав в котел.

— Неужели такой мир ждет нас? Старуха хихикнула.

— Какое мне дело до того, что ты видишь? Существует много миров. Много дорог ведет к каждому из них. Ничто не написано, пока перо не коснется бумаги. Ничто не придет в движение, пока руну не вырежут и не метнут.

Анна перевела взгляд на березовый диск, который держала в руке. И вдруг она разглядела в двух красных линиях, прямой и диагональной, поток воды, питающей весь мир. Она повернула руну и увидела, что пруд стал стоячим, потому что Анна не держала руну прямо. И когда она подумала об этом, комната вокруг нее стала растворяться и сжиматься, крыша надавила на голову и плечи, котел превратился в горшок, пламя под ним не давало больше тепла. Старуха помешивала в горшке палкой и вдруг подняла голову, словно только что осознала присутствие Анны.

— Иди, — прокаркала она, — найди себе сама. Здесь для двоих недостаточно.

Анна повернулась и пошла сквозь темноту…

Она открыла глаза и тотчас вновь опустила веки, защищаясь от дождя. Она вдыхала запах бегущей воды и слушала, как легкий ветерок шевелит ветви семи серебристых берез. Затем снова открыла глаза и увидела ночное небо и широкое лицо Хакона, склонившееся над ней.

— Ты вернулась. Я боялся, что ты не вернешься.

Он помог ей сесть, принес воды из ручья. Анна осторожно стала пить, наслаждаясь свежестью этой воды, а он терпеливо ждал, сидя рядом на корточках. Потом она рассказала Хакону свое видение. Он выслушал молча. Она хотела еще добавить кое-что, открыть, что это значило для нее, но скандинав остановил девушку:

— Мне не надо этого слышать. Словами это не выразить, ибо слова исказят твои чувства. Так всегда бывает, когда рассказываешь такие вещи. Мне только нужно знать, как ты поступишь с увиденным.

— Я должна поговорить с отцом. Я должна убедить его передумать.

Хакон кивнул:

— В таком случае — возвращаемся. Думаю, тебе предстоит тяжелое дело. Бекк не понравится то, что ты видела.

* * *

Город был опьянен свободой. Весеннее солнце рисовало круги на мощеных улицах, разбрасывало золотые пятна по черепичным крышам, по базилике. Надежды горожан горели еще ярче солнца. Беженцев из Сиены встречали их родственники, жившие в Монтальчино, они угощали их лучшей едой, поили лучшим вином, давали им новую одежду, оружие, кровь, лечили их раны, позволяли им отдыхать и не просыпаться каждую ночь от ужаса при мысли о том, что флорентийцы, должно быть, уже взломали стены и заполонили улицы, горя желанием грабить и мстить. Солдаты приветствовали старых товарищей твердым рукопожатием и братским поцелуем. Дети играли на улицах. В лоджиях, в портиках, на площадях — повсюду мужчины и женщины собирались и разговаривали о свободе, о призыве к открытому неповиновению, посланном их недавним завоевателям, о подкреплении, которое плывет из Франции морем, о добровольцах, которые спешат со всех сторон, чтобы присоединиться к крестовому походу против узурпаторов. Республика Сиена еще свободна и собирается под свои знамена.

Жан пробирался сквозь всеобщее ликование, как призрак, невидимый и невидящий. С утра он побывал на военном совете, где сто пятьдесят человек набились в маленькую комнатку во дворце Республики. Он слушал речи. Он слушал планы. Как взять реванш? Жан все время молчал, опустив голову, даже когда упоминали его имя. Даже когда Блез де Монлюк назначил его командующим. Жан Ромбо примет назначение, потому что при такой должности ему достанется большая доля трофеев Республики и он сможет прокормить своих. Затем Жан Ромбо найдет способ избежать активного участия в сражениях. Он будет ссылаться на болезнь жены и на раны, которые, как все знали, он получил в битвах. Все эти привилегии он получит благодаря своей репутации, подкрепленной «победой» при бастионе, когда осажденная Сиена бросила свой последний вызов захватчикам. История, дутая, как стеклянная бутылка, приукрашенная обычной человеческой потребностью услышать хорошую новость при поражении.

Жан Ромбо знал, кто он такой. Он — тень из прошлого; его единственная забота — выжить. Новость о предательстве сына и дела всей его жизни только подтвердила это. В тот страшный миг, когда Фуггер стал рассказывать о случившемся, Жан Ромбо не думал о надругательстве над Анной Болейн, его королевой. Он думал только об угрозе себе самому. Он старался поймать взгляд Бекк, потому что знал: в ее глазах он найдет спасение, оправдание. А тому жалкому существу, что осталось от него, той пустой оболочке, которая теперь именовалась «Жаном Ромбо», все еще хотелось, чтобы друзья сохранили о нем доброе мнение. Его любовь к жене и дочери была единственным оправданием. Из-за них он отказался от своей цели. Из-за них.