поначалу поездка оправдывала все эти ожидания. В гостинице оказалась не только горячая вода, но и, – о чудо, – пробка для ванной. Принимать ее, конечно, Лоринков не собирался, потому что вымытая ванна была из области фантастики, но само отсутствие пробки его угнетало.

– Каждый блядь раз приходится скручивать носок и совать его в ванную! – задраженно объяснял он своему отражению в зеркале.

На этот раз пробка была, а, значит, была и возможность выбора. Это для свободлюбивого Лоринкова был настоящий бальзам. Наскоро приняв душ, он поехал на книжную ярмарку, с наслаждением, – во время трехдневной поездки это возможно – воспользовавшись метро.

На фестивале была встреча с московскими читателями. Лоринков знал, что в таких ситуациях экзотика всегда полезна, поэтому изо всех сил изображал себя цыгана-молдавана и молдавский партизанский отряд, Надежду Чепрагу, ласкового и нежного зверя, и вообще, алкоголика с Балкан. Само собой, это работало. Лоринков это знал. Как знал он и правильные ответы на вопросы, правда ли, что он цыган, есть ли в Молдавии у каждого в квартире бочка с вином, есть ли в Молдавии кровная месть, и едят ли молдаване ТОЛЬКО ножом в знак своей мужественности. В ответ на все эти вопросы нужно было уклончиво молчать. Остальное доделывало воображение московской публики… Прочитав ей свой последний рассказ, Лоринков побродил еще немного по выставке, и собрался было в гостиницу.

Тут-то он и встретил свою судьбу. На выходе из павильона перед ним стоял маленький сгорбленный старичок.

– Вот те на, сам Друце! – сказал, поморщившись, Лоринков.

– Вот те на, сам Лоринков, – сказал, поморщившись, Друце.

Классики не любили друг друга. Лоринков оглядел Друце внимательно. Тот, почему-то, был в оранжевой спецовке дворника.

– Занялись, наконец-то, своим делом? – спрсоил Лоринков.

– Нам нужно поговорить, – сказал Друце.

– Ой, у меня сейчас нет денег, я не смогу одолжить, – соврал Лоринков.

Друце смерил его взглядом и увлек за собой. Лоринков отнекивался и возмущался, но Друце проявил настойчивость. Поэтому будущему майору НРКА пришлось пойти туда, куда его тащил за собой молдавский автор средней руки.

В гастарбайтерский городок…

* * *

Вечером теперь уже друзья присели у шалаша.

У костра таджики жарили кошку. Молдаване разделывали собаку на поджарку для мамалыги. Узбеки варили плов из выброшенного из ресторана риса по-восточному с овощами. Дети играли среди мусора. Женщины готовили еду в мотоциклетных шлемах. Неподалеку от них записывал все это на пленку, срываясь на плач, корреспондент НТВ. Лоринков уловил: «благородные лица арийцев… рязанские рожи московских ментов… люди-страдальцы… мы зажрались…». Корреспондент был дерганным, как Петрушка. Ну, или как Парфенов. Когда он закончил, таджики с благородными лицами арийцев отобрали у него камеру, и утопили его с оператором в ручье.

– Мы свидетели катастрофы вселенского масштаба! – сказал Друце.

– Да нет, речь не об этом долбоебе с НТВ, – махнул он рукой.

– Я о гастарбайтерстве, – пояснил Друце.

– Великое Переселение Народов, – сказал он.

– Вот что ждет кисти Художника, – сказал Друце, – в то время как лучший молдавский писатель пишет рассказики про еблю, пьянку и каких-то сетевых пидарасов…

– То есть, мы сошлись на том, что лучший молдавский писатель это все-таки я, а не вы, – уточнил не любивший недосказанности Лоринков.

– Я уже старый, – смущенно признался Друце.

– Ладно, – сказал Лоринков, – тогда я готов признать, что в молодости вы были хоть и не так хороши, как я, но тоже ничего так….

– Ну, как писатель, – пояснил Лоринков не понявшим и напрягшимся таджикам.

– Я уже умираю, – сказал Друце, – и хочу, чтобы ты знал, мой мальчик…

– Москва это Рим, а мы, гастарбайтеры, его рабы… Грядет новый Спартак!

– Вы же не гастарбайтер, – сказал Лоринков, – вы же всем в Молдавии говорили что…

– Вот именно, – сказал Друце, – я всем в Молдавии говорил, что…

Лоринков понял и сочувственно помолчал.

– Это еще ничего, – скеазал Друце.

– Композитор Дога моет машины на Пречистенке, или какой-то еще «-истенке», – признался Друце.

– Не поймешь москвичей с их названиями, – поморщился Друце.

– А до этого он на Арбате фокусы показывал, а я всегда тут подметаю, – сказал он.

– Ладно, – сказал Лоринков, – хули вы от меня все хотите?

– Вы, молдаване, с вашими проблемами сраными, – сказал Лоринков, – как я их решу?

– Вы обязаны быть пророком, – сказал Друце.

– Мне что, – сказал Лоринков.

– Мне написать книгу про то, как молдаване устраивают крестовый поход куда-нибудь в Италию или Москву? – спросил он.

– Ха-ха, – посмеялся он.

* * *

…Ближе к полуночи московский дворник Ион Друце повел писателя Лоринкова по одному «очень важному адресу». За правдой.

– Он писатель, как и мы с вами, – бормотал Друце, ставший, по замечанию Лоринкова, совсем уж каким-то юродивым. – Он за угнетенных, он за народ…

– Новый Горький он, – сказал Друце.

– Вот муйня-то, – сказал Лоринков, никогда не любивший Горького.

Ему не хотелось себе в этом признаваться, но поселок гастарбайтеров произвел на него гнетущее впечатление. Мужчины стояли перед московский многоэтажкой с железной дверью и кодовым замком. По молдавским меркам это было жилье миллионеров. Друце вызвал в домофон кого-то, и спустя пятнадцать минут этот кто-то вышел. Крепкий молодой человек лет тридцати пяти. Лысый.

– Актер Куценко! – сразу узнал Лоринков любимого актера.

– Захар Прилепин! – поправил его крепыш.

– А вы кто? – спросил он.

– Скажите, – проборомотал Друце, лобзая руку крепыша, – что делать? Куда идти? Смысл? В чем… Мы пришли… Люди, они страдают… Гастарбайтеры… Путин… Куё-мое бля…

– Мы из Молдавии, – сухо сказал Лоринков.

– А, – сказал крепыш.

– Сейчас настроюсь, – сказал он и откашлялся.

– Ребятушки, – сказал он, – жизнь она ведь сладенькая как писюнечка, розовенькая, в складочках, ветерком подует, ромашечкой запахнет, она вся такая… восхитительненькая…

– И живешь ты ей, родимой, не надышишься, складочки ее пальчиками раздвигаешь, сочком не набалуешь… – продолжил крепыш под все возрастающее удивление Лоринкова.

– А тут придут гоблины злобные, растопчут ромашечку сапогом ментовским злобным, мусором черным душеньку закидают, поля необъятные наши, эх, да что ж вы родненькие затол…

– Восхитительно, – перебил Лоринков, – вы, наверное, еврей?