ты и партия, народ

в рот его в банана рот

ты сегодня и река

в поле стебель колоска

ты ракита под кустом

ты береза за бугром

в поле каждый таракан

и в буфете ты стакан

неделимая ты сущность

триединая в одной

только пусть не разбегутся

как придем мы за тобой

триединый ты для понту

для расстрела ж ты один

вот стоишь на полигоне

коммунарка. гражданин

в синяках весь и побитый

словно пес ушИ прижав

если я скажу, товарищ

ты и слаяешь – гав-гав

с пистолетом убедил я

сделать все, чего прошу

вот поэтому победа

будет с нами, парашют

золотой мы вам не дарим

быдло бывшее, о, нет.

а теперь размер забуду

и скажу Вам:

да здравствует Европейская Интеграция

да здравствует наша молодая нация

всем жидам и русне назло

мы обреем свои головы на-го-ло

волосами набьем матрацы европейские

ценности защитим лесбиянские, гейские

союз атлантического партнерства защитим

дорогу старой коммунистической чуме не дадим

мировой пожар европейский раздуем

экономику страны как лягушку в сраку надуем

троекратное ура нашему вождю

мы любим его, нашего Во-Ло-д-Ю

и каждый кто не любит его

станет жертвой расстрела на-ше-го

славься Европа, славься ценность протестантско-релятивистская

сгинь как в омут, сволочь большевистская

мы нашу Молдову рацветим цветами радуги

встанем в круг, взявшись за руки

и посмотрим, у кого настоящая эрекция

а кто так… к нам попал по протекции

евровик настоящий, миг наслажденья лови

он весьма краток, такова c’est la vie

…каков поэт! Гений! Народ на похоронах Володьки, стихи слушая, плакал. А Володька в гробу молчал непривычно для всех, да синел. Поговаривали, что это от побоев перед смертью в ЧК, и что, мол, Володька еще стих сочинил там про жирафа, почему-то и звали жирафа, как ни странно, Миорица. Но евровики объяснили, что цвет лица у Володьки такой от природы – родня у него была из молдаван эфиопских, русня белесая да жидовня рыжая к поэту революционному отношения не имела, конечно, вот и черный он, как уголек, поэт наш революционный.

А стихи про жирафа – апокриф.

В смысле, физдеж.

Вздохнул агитатор Серега, горький дым папироски выпуская. Как далека была сейчас столица Кишинев – с ее культурной жизнью, которая так манила Серегу – от этой Брюсселем забытой деревни. Балет, кино, литература… Все хотелось потрогать, ко всему быть причастным! Но партия сказала надо, значит надо! Культуркой и потом можно заняться, а пока – деревня, мужики эти тупые… Завтра баб надо в Европу отправить, а вечером решить, кого в священослужители культа европейского назначить. Значит поспать, поспать…

Задремал Серега Лянкэ, сердце комиссара свое под рубашкой сине-золотой чувствуя, захрапел раскатисто, как волна народного гнева, смывшего с земли Молдавии красную заразу…

…штабс-капитан Лоринков трясущимися от напряжения руками вытащил из-под овчины огарок. Руки дрожали, потому что последние пять верст до деревни на них капитан и полз. Торопился, волочил за собой ногу простреленную. Боялся быть застигнутым патрулем евровиков-комиссаров. Те объезжали страну, недобитков выискивая. Штабс-капитану Лоринкову – русскому, бывшему, при старом режиме в библиоеке работавшему, – грозил расстрел на месте. А если бы еще стихи нашли про жирафа, переписанные собственноручно Лоринковым с оригинала, выведенного кровью поэтом Лорченковым в подвалах ЕвроЧК, так еще бы и мучили перед смертью. В ту же что и Лорченков камеру Лоринков попал случайно, когда поэта уже уволокли на расстрел. Сбежал из ЧК случайно, – везли в фургоне с надписью «Хлеб» по Кишиневу, машина остановилась на красный свет, водитель неопытный попался…. Лоринков прыгнул, побежал, себе не веря и храбрости своей, получил пулю в левую ногу, добрался до пригородов, там заночевал в сарае чьем-то, а ночью ушел в сторону деревни… Здесь его дальний родственник спрятал, крестьянин Санду Вакуловский. Схоронил в амбаре. Принес поесть, лучину…

При слабом свете вчитался штабс-капитан в бумажку…

жираф высоченый на поле стоял

большой, дружелюбный, он травку щипал

он был не как все… нет, конечно, не гей

он просто бросался расцветкой своей

в глаза всем животным и птицам с небес

и дело не в том, в камуфляже иль без

он просто был странный, был просто другой

для флоры и фауны весь не такой

и страного не было в этом ничуть

друг мой, на минуточку, ты не забудь

жираф ведь стоял на молдавском на поле

и значит, он не жил в Африке более

конечно он выглядел здесь очень странно

совсем не как в Африке желтой саване

и вот молдаване решили жирафа убить

несчастного со свету сжить, погубить

они его в сети густые поймали

на досках на площади быстро распяли

казнили, ироды, ужасно, на смерть

за что же жирафу такое несчастье?

вина его есть, но поверь, лишь отчасти

вина его, друг мой, лишь в том

что он для Молдавии слишком большой

что он для Молдавии слишком чудной

так я для Молдавии слишком умен

так я для Молдавии слишком чудён

за это в Молдавии буду казнён

поэтому я, друг мой ситный, жираф

поэтому я словно Франции граф

что под гильотиною пишет свой стих

пока рев толпы вдалеке не затих

жираф я, жираф, я – копытный чудак

а если по-честному, просто мудак

да-да! нет… не нужно меня утешать

мне нечего больше тебе рассказать…

мудак я, ведь угораздилось мне

с талантом родиться

– и в этой стране!

Закончил штабс-капитан стихи читать. Молча родственнику своему, из механизаторов-ударников, протянул. Читал стихи про жирафа крестьянин Санду, на румынский для других переводил. Кружком сидели селяне, на штабс-капитана поглядывая. Собрался здесь весь круг бывших – агроном, инженер, тракторист, механизатор, учитель… Все, кого за ненадобностью в Европе теперь отменили! Оттого мужики налились злобой на власть новую, евроинтеграционую. Да и жен жалко было на чужбину отправлять. Предали классовые интересы они, слушали штабс-капитана внимательно.

– Мужики, – говорил тот с жаром.

– Евроактив кончать надо, – говорил он.