— Тодд…

— Далеко этот океан?

— Два дня езды…

— Значит, четыре дня ходу. — Тодд принимается мерить шагами комнату. Всюду в его Шуме взрывается бомбами слово Океан. Он видит, как я смотрю на него во все глаза… — Я не шпион! — кричит он. — Клянусь, слышишь? Но мэр мог нарочно оставить дверь незапертой, чтобы я… — Он рвет на себе волосы. — Я все скрою. Вот увидишь, у меня получится. Я же смог наврать про Аарона, значит, и теперь навру…

У меня внутри все переворачивается. Я вспоминаю, что мэр говорил об Аароне.

— Но бежать надо в любом случае, — продолжает Тодд. — Ты можешь захватить еды?

— Попробую.

— Торопись!

Отвернувшись, я слышу свое имя в его Шуме. Виола, твердит он, и слово это сочится тревогой — за то, что нас подставили, что я его подозреваю, не верю ему… И я ничего не могу с этим поделать, только оборачиваюсь и думаю: Тодд.

Надеюсь, он меня понимает.

Я врываюсь в столовую и подбегаю к шкафам. Свет не включаю и стараюсь вытаскивать пайки и буханки хлеба как можно тише.

— Быстро же ты, — говорит Коринн.

Она сидит за столиком в дальнем темном углу и пьет кофе.

— Стоило твоему дружку показаться, как ты мигом решила сбежать. — Она встает и подходит ко мне.

— У меня нет выхода. Прости!

— Простить? — Коринн приподнимает брови. — А что будет с домом? Что станет с пациентками, которые в тебе нуждаются?

— Из меня никудышная целительница, Коринн, ты ведь знаешь. Я только купаю их и кормлю…

— Чтобы у меня было время их лечить.

— Коринн…

В ее глазах вспыхивает ярость.

— Госпожа Уайетт!

Я вздыхаю.

— Госпожа Уайетт, — говорю я, и тут мне приходит в голову мысль, которую я мигом выдаю: — Бежим с нами!

От удивления она вздрагивает — почти испуганно:

— Что?

— Неужели ты не видишь, к чему все идет? Женщин сажают в тюрьму, женщин пытают! Неужели ты не понимаешь, что лучше не станет?

— Пока бомбы будут взрываться, нет, не станет.

— Наш враг — президент, — говорю я.

Она скрещивает руки на груди:

— По-твоему, враг может быть только один?

— Коринн…

— Целительницы не должны отнимать жизни, — говорит она. — Это против их природы. Мы даем клятву не причинять вреда людям.

— Но взрывают только те места, где никого нет!

— Так уж и никого? — Она качает головой, и лицо у нее вдруг становится невозможно грустным. — Я знаю свое место, Виола. Мой долг — лечить больных.

— Если мы останемся, рано или поздно за нами придут.

— Если мы уйдем, больные умрут. — Коринн больше не злится, и от этого мне куда страшней.

— А когда заберут и тебя? — с вызовом спрашиваю я. — Кто станет их лечить?

— Я надеялась, что ты.

Секунду я молчу, раздумывая.

— Все не так просто.

— Для меня — более чем.

— Коринн, если мы сбежим, я смогу выйти на связь со своими…

— И что тогда? Им еще пять месяцев лететь. Пять месяцев — это очень большой срок.

Я отворачиваюсь к шкафам и продолжаю набивать мешок едой.

— Я должна попытаться. Должна что-то предпринять. Это мой долг. — Я вспоминаю о ждущем меня Тодде, и сердце начинает биться вдвое быстрей. — По крайней мере, сейчас.

Она молча смотрит на меня, а потом цитирует любимую фразу госпожи Койл:

— Мы сами творим свою судьбу.

До меня не сразу доходит, что это — прощание.

— Почему так долго? — спрашивает Тодд, с тревогой глядя в окно.

— Потом расскажу.

— Еду достала?

Показываю ему мешок.

— Что, опять пойдем вдоль реки?

— Похоже на то.

Он бросает на меня второй смущенный взгляд, старательно пряча улыбку:

— Знакомая история.

Меня захватывает какое-то странное чувство: я понимаю, что нам грозит страшная опасность, но я наконец-то счастлива, да-да, и он тоже. Мы беремся за руки, крепко стискиваем ладони друг друга, и в следующий миг Тодд встает на кровать, ставит ногу на подоконник и прыгает.

Я передаю ему мешок с едой и выбираюсь на улицу. Ноги с глухим стуком ударяются о твердую землю.

— Тодд, — шепчу я.

— Что?

— Мне говорили, за городом есть радиобашня. Она, скорей всего, окружена солдатами, но я подумала…

— Такая здоровенная железная штука? Выше деревьев?

Я удивленно моргаю:

— Ну да, наверно. — Распахиваю глаза. — Ты знаешь, где она?!

Тодд кивает:

— Каждый день мимо езжу.

— Правда?

— Да, правда. — И я вижу в его Шуме дорогу…

— Пожалуй, хватит, — говорит голос из темноты. Голос, хорошо знакомый нам обоим.

На свет выходит мэр, а за ним — отряд солдат.

— Добрый вечер, — говорит он.

Из его головы вырывается вспышка Шума.

И Тодд падает.

[Тодд]

Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.

Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…

Причем это слова.

Слова.

Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество, и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает…

Вспышка слов, и я — ничтожество.

Ничтожество.

Ты ничтожество.

Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.

Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.

Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.