(заткнись, заткнись)

В соборе он снова привязывает меня к стулу.

И велит мистеру Коллинзу прогуляться.

А потом…

Не хочу об этом говорить.

Потомушто я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.

А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.

Но прежде всего — слушает мой Шум.

А я убеждаю себя, что кричу, воплю и молю с одной целью — скрыть в Шуме ее слова, уберечь ее, не открыть мэру самого главного. Я уговариваю себя кричать и молить как можно громче, чтобы он не услышал.

(заткнись)

Вот что я себе говорю.

И больше об этом — ни слова.

(черт, да заткнись же!)

Когда я возвращаюсь в башню, мэр Леджер не спит и ждет меня. Хотя я почти не соображаю, мне всетаки приходит в голову мысль, что без Леджера тут не обошлось. Но он так искренне взволнован и приходит в такой искренний ужас от моего вида, что я просто медленно оседаю на кровать и не знаю, что думать.

— Они даже входить не стали, — говорит он у меня за спиной. — Коллинз молча открыл дверь, быстро оглядел комнату и тут же запер меня снова. Как бутто знал.

— Да, — говорю я в подушку. — Конечно, знал.

— Я тут ни при чем, Тодд, — тут же добавляет он, читая мои мысли. — Клянусь! Я бы никогда не стал помогать этому человеку.

— Да оставьте меня в покое! — бормочу я.

И он оставляет.

Уснуть не получается.

Я горю.

Горю от понимания, как легко меня поймали в ловушку, как легко оказалось использовать Виолу против меня. Горю от стыда за то, что плакал под пытками (заткнись). Горю от боли новой разлуки, ведь мы поклялись друг другу не расставаться, и от ужаса перед неизвестностью — что с ней теперь будет?

Мне плевать, что будет со мной.

Наконец встает сонце, и я узнаю, какое мне назначили наказание.

— Вперед, ушлепок!

— Заткнись, Дейви.

Наша новая работа — сгонять спэклов в группы и отправлять на строительство новых зданий на территории бывшего монастыря. В этих зданиях они будут жить зимой.

Наказание заключается в том, что я работаю вместе с ними.

А Дейви всем заправляет.

И у него новенькая плетка.

— Давай! — кричит он, охаживая меня ею по плечам. — За работу!

Я резко оборачиваюсь — все тело болит и горит огнем.

— Еще раз ударишь меня этой штукой, глотку порву!

Он улыбается во все зубы, его Шум ликует.

— А ты попробуй, мистер Хьюитт!

И смеется, гад.

Я опять берусь за лопату. Спэклы в моей группе не сводят с меня глаз. Я не спал всю ночь, пальцы сводит от утренней стужи, и я, не выдержав, ору на них:

— За работу!

Они перецокиваются друг с другом и снова начинают копать землю голыми руками.

Все, кроме одного, который смотрит на меня чуть дольше остальных.

В ответ я смотрю на него, мой Шум клокочет и шипит от ярости. Он не обращает на это внимания, изо рта поднимается пар, в глазах вызов. Он показывает мне запястье, как бы представляясь — можно подумать, я не знаю, кто он, — и продолжает неспешно работать.

1017-й — единственный, кто нас не боится.

Я беру лопату и со всех сил вонзаю в землю.

— Ну что, нравится? — окликает меня Дейви.

Я вставляю в свой Шум пару ласковых.

— О, моя мать давнымдавно умерла, — отвечает он. — Как и твоя. — Грубый смех. — Интересно, в жизни она была такой же болтуньей, как и в своем дурацком дневничке?

Я выпрямляюсь, мой Шум полыхает красным.

— Дейви…

— А то в дневничке прям несет!

— Когда-нибудь, Дейви, — выплевываю я, чувствуя, как от моего раскаленного Шума почти дрожит воздух, — я с тобой такое сделаю…

— Что же, мальчик мой? — спрашивает мэр, въезжая в ворота на Морпете. — Вашу ругань с дороги слышно. — Он поворачивается к Дейви: — А ругаться — не работать.

— Они у меня работают, па! Еще как работают! — Дейви кивает на участки.

Это правда. Всех спэклов поделили на несколько команд по десять и двадцать человек и равномерно распределили по монастырским владениям — кто-то разбирает внутренние каменные перегородки, кто-то копает землю. Остальные разносят выкопанное по другим участкам. Моя группа уже почти закончила рыть траншею под фундамент первого здания. Я работаю лопатой. Спэклам приходится копать голыми руками.

— Неплохо, — говорит мэр. — Очень хорошо.

Шум Дейви так раздувается от гордости, что мне за него стыдно. Никто на него не смотрит.

— А ты как, Тодд? Как идет твое утро?

— Умоляю, не трогайте ее, — говорю я.

— Умоляю, не трогайте ее! — передразнивает меня Дейви.

— Последний раз повторяю, Тодд, — говорит мэр, — я не собираюсь причинять ей вред. Я только хочу поговорить с ней. И планирую сделать это прямо сейчас.

Мое сердце чуть не выпрыгивает из груди, Шум вскидывается.

— О, ему не нравится, па! — говорит Дейви.

— Тихо, — осаживает его мэр. — Тодд, ты еще не захотел мне что-нибудь рассказать? Чтобы мой визит к Виоле прошел как можно быстрее и безболезненней для всех?

Я сглатываю.

А мэр просто смотрит на меня, смотрит в мой Шум, и у меня в голове складываются слова «Прошу, не трогайте ее», сказанные моим и его голосом одновременно. Они пролезают во все щели, суются туда, куда не просят, пытаются открыть запертые двери, перевернуть все камни и пролить свет на то, что должно оставаться в тени, прошу, не трогайте ее, — снова и снова, такшто в конце концов меня прямо подмывает сказать (океан), я уже сам хочу отпереть эти двери (океан), хочу выполнить все его требования, потомушто он прав, прав по всем статьям, и кто я такой, чтобы сопротивляться…

— Она ничего не знает, — дрожащим голосом повторяю я, почти задыхаясь.

Мэр выгибает бровь:

— Ты чем-то взволнован, Тодд? — Он подъезжает поближе. Сдавайся, говорит Морпет. Дейви видит, что все внимание мэра обращено на меня, и даже издалека я слышу ревность в его Шуме. — У меня есть одно верное средство от волнений, Тодд.

Он смотрит мне в глаза.

Я — круг, круг — это я.

Эти слова извиваются в моем мозгу, бутто червяки в яблоке.