— А что же она, по-вашему, должна была его хер вонючий в рот себе засунуть?!

— Да как вам не стыдно только? И что за выражения вы употребляете? Оральный секс во все века существовал. Посмотрите на китайские гравюры. Вы и про остров Лесбос никогда, наверное, не слышали! Почитали бы книжки, пока здесь лежите и делать вам нечего…

Молчавшая до этого баба на самой дальней кровати вдруг достает бигуди из сеточки. Слюнявит пальцы, смачивает ими пряди волос и бигуди накручивает. И вкрадчивым голосом к девчонке обращается.

— Лесбос — это там, где… лизунчики жили, да? Уж извините, не знаю, как их правильно назвать. Вы, я вижу, образованная… Так у меня во дворе живет одна такая. Она, правда, не с себе подобными, а с кошечками. У нее есть шесть кошек.

Я сразу вспоминаю Колину девушку из Мухи. У нее, правда, собаки были на рисунках.

— Так сосед ее подглядел как-то, да и не раз, думаю, подсматривал, он малость того… странный мужчина. Так вот, он и говорит — развалится она на диване, юбку задерет и на это свое место бесстыжее — сметану. А кошечки тут как тут. Вот она их и приучила сметанку там у нее лизать. Они ведь любят сметанку. Язычки у них шершавенькие, лакают они быстренько, так что ей должно быть очень приятно… сосед сказал.

Очень забавно, хотя верится с трудом. С такими кошечками в цирке можно выступать. Вот какая баба — про пизду сказала «бесстыжее место», а про то, что «шершавенькие… быстро», и это — приятно — она знает, это не бесстыже. Сама, наверное, мастурбирует в свободное от работы время… бигудинкой, ха-ха, шершавенькой! По Невскому часто гуляет одна «шикарная телка», как выразился бы… ну, Дурдом, к примеру. С двумя доберманами. Людка утверждает, что она ебется с ними. Они такие оскалившиеся, гавкают на всех, рычат. Хотя если она действительно с ними ебется, то, может, они из ревности такие. Страшные. Мужики пострашнее могут быть. Никогда не забуду, как в «Баку» тащили девчонку за волосы. Недаром такое название — звери одни туда ходят! Команда Феоктистова. Сам он внизу стоял, ждал, пока ее притащат. И никто даже не вступился. Странно, что с нами они так всегда мило и джентльменски даже обходились. Знали, наверное, наш возраст. Боялись.

— Примерная жена, как говорится, не то что теперь.

Прослушала начало, но «не то что теперь» явно относится к нам — ко мне и девчонке. Ее соседка, та, что бигуди накручивала (уже накрутила. На ночь, в больнице…), сладким голосом узнала и ее имя, и где она учится, и теперь пытается разглядеть название книжки, которой девчонка, Неля, прикрывается, когда ей невмоготу слушать.

— Ну, случилось с ней, влюбилась. В какого-то научного деятеля. С портфелем, в очках, все как полагается. Долго она не решалась на сближение. Потом не выдержала, решила — дам разок и на этом роман закончу. Мужа она своего боялась очень. Тот работящий был человек. Но какой там разок. Этот научный деятель такое с ней сделал, что ей прежде и не снилось. И кажный день она к нему стала бегать. К этому, научному. С мужем спать перестала. Тот некоторое время терпел, думал, ну, пройдет у бабы дурь. А она свое — не могу с мужем ни в какую, он дикарь и хам необразованный и ничего, мол, в любви (это она о сексе так говорила) не понимает. А дикарь этот, работящий, возьми и узнай все. Подкараулил их как-то и ворвался в квартиру, где они по-научному развратничали, и порешил его ножом кухонным. Научного. Насмерть.

Какое болото все эти истории! Порешил, повесился… Мы в каком столетии живем? Цивилизация, еб вашу мать, расщепление атома!..

— Ну вот — муж сидит, любовник на кладбище, она теперь вообще не… понимаете? Уж чего ей этот научный там делал? Она мне — вы не поймете, вас это оскорбит… Ишь ты — сама-то из Саратова без году неделя, а я, мол, не пойму! Да я коренная ленинградка!

Мы меняемся с Нелей книгами. Я ей даю сборник Ахматовой, который еще Валентин спёр с Печатного Двора, она мне — «Мастера и Маргариту». Непонятно, запрещена эта книга или нет? В магазине, конечно, не купишь. Но там и Пушкина не купишь. Булгакова вроде не ссылали в лагеря, не расстреливали, и все знают о летающей Маргарите. О чудном дьяволе! О, сатана, здорово!

Как же рано они будят! Я-то думала отоспаться здесь. Нет, уже в семь утра — «вставайте, бабоньки!». И, как на смертную казнь, так же рано, кому-то на аборт. Доктор тоже рано встает, как и палач. Когда солнышко январское еле-еле, как лампочка сорокаваттная; когда воздух за окном, как проспиртованный, крепкий… На казнеубийство.

Сразу после завтрака мне на осмотр к врачу. Вот они — шесть пизд, включая и меня, раскинули свои ляжки, развалились в креслах, которые здесь кровати. Сразу шестерых осматривают в одном кабинете. Хорошо, что шесть разных врачей. А если бы один? Вот бы ему кино — ух ты, рыженькая, воспаление придатков! Тореадор, смеле-э-э-э-е! Кармен! эрозия шейки матки! Нежная розовая блондинка — не миновать тебе аборта!

Женщины в таком количестве, да еще вывороченные наизнанку — и изнанка эта больна, — должны действовать депрессивно и даже отвращение вызывать. Врачи этого не скрывают. Ругаются. Женщины, правда, тоже хороши — никто даже не помылся перед осмотром. Вонючие, залезли на кресла. Надо мной стали смеяться, когда я пыталась задом на раковину залезть, чтобы помыться. Сказали, что сломаешь и, мол, и так сойдет.

Врач вставляет в меня холодный металл и, переговариваясь с врачом-соседом, тыкает в меня палочкой. Анализ берет, мазок. Какое жуткое ощущение. Ведь этого же места касался Александр своими длинными пальцами. Его член касался, упирался в это место. В матку! И я охуевала, рыдала под ним от восторга. А теперь чувствую, что я ничего не чувствую. Омерзительная палочка, обернутая на конце ватой.

Все у меня в порядке. Но сделаем, мол, анализы, то да се. В общем, имеется в виду, что подержат меня в больнице по просьбе уважаемой Маргариты Васильевны.

Курилка в том же коридоре, где и операционная. Я бегаю туда и стреляю сигаретки. Мать, видно, не сказала Александру, что я здесь. Иначе бы он пришел под окно, сигареты бы мне принес. Я бы их в мешочке на веревочке подымала… В третий мой забег в курилку я не успеваю еще прикурить, как раздается дикий вопль. Животный крик. Через несколько минут слышно, как дверь операционной открывается. Женщина в больничном халате, значит — на аборте, выскакивает в коридор. Дверь остается открытой. Мы все видим.

Старая нянька с отвисшими щеками несет сверток из простыней. Несет, выставив его вперед, отстраняясь от него. Подальше от себя. Женщина в больничном халате к ней:

«Ну, как она?» Нянька останавливается и злобно смотрит на нее. Ее отвисшие щеки шевелятся, будто она пережевывает что-то маленькое или будто слова погадливей подыскивает. И неожиданно она открывает простыни. Мы все видим. И мы молчим.

В простынях что-то темно-коричневое, с желтым оттенком и с красными подтеками. Ма-аленькое. Это же ребеночек!.. Он негритосик?

— Вот как она! Обосрала всех, да еще вот эту гадость выкинула! Йодом жгла и спицами колола, блядюга чертова!