Это он от йода такой коричневенький!.. Нянька уходит в кладовку, или черт его знает куда там, со свертком. Женщина в больничном халате затягивается сигаретой, протянутой ей все той же брюнеткой с выжженной прядью. Все молчат. Она плачет.

— А что, что ей было делать? На пятом с половиной месяце. А этот хуй, чтоб его яйца отсохли! — оказался женатым! Вот как оно получилось после года страстной любви! А они — вам нельзя аборт делать! Да так, как они делают, никому нельзя. Живодеры!

Я ухожу. И чувство — будто это меня спицами кололи и йодом жгли.

Ночь. Все спят. Посапывают, вздрагивают во сне… Бедная баба, бедный ребеночек! Как она орала! Что они с ней там делали, что она так орала? Живодеры, сказала ее знакомая. Потому что аборт делают без наркоза. По живому, в живое, и ты живая. А в кладовку нянька ребеночка понесла, чтобы потом в научно-исследовательский институт отправить. В баночку со спиртом — и студентам показывать: вот, мол, какие убийцы женщины! Почему за любовь надо платить такими вот воплями? Такой вот непредставимой мне болью? Тем, чтобы мерзкая нянька сказала при всех, что ты обкакалась… Атомные электростанции они строят… Пусть у вас в ушах стоит ее, этой бедной бабы крик, когда вы на Луну летите!

Когда я вернулась в палату после колизейного зрелища, услышала новый голос. Как раз о противозачаточных средствах. О пасте. «Они» решили ее попробовать. «Они», я думаю, они и были, а не ее подружка с мужем, как она сказала.

— Ввела она ее себе туда, и стали они… ну, в общем, понимаете. Но паста эта оказалась, как белок от яйца. Его взбиваешь, знаете, как для безе, и пена получается. Видно, паста рассчитана всего на туда-сюда. А они люди молодые, им туда-сюда недостаточно… В общем, поплавали они в этой пене, белье постельное от нее не отстирывается. Анекдот просто.

Действительно, хуйня какая-то! Спираль вредна — от нее эрозия. Таблетки, которые и не купишь нигде, — от них пигментация кожи. Презервативы — никакого удовольствия!.. Природа — нет чтобы устроить менструацию один раз в год! Захотел ребеночка — вот тебе возможность. Хули просто так беременеть? Выражаясь по-Зосиному, рожать огрызков?

«Опасайтесь случайных связей!» — это в брошюрке было написано о венерических заболеваниях, и даже в диспансере я успела разглядеть плакат. На нем трое были изображены — она в пальто, почти как у меня, с лисьим воротником, он у двери, а третий — уходящий по лестнице. Сваливает, мол, заразитель.

* * *

Окна бабушкиной комнаты выходят на этот же переулок. Бабка спит уже, конечно. И я в ее комнате спала. Засыпала под тик часов, под эти же звуки, которые сейчас слышу. Троллейбус шуршит шинами — снег опять растаял. Вспышки, как молнии, освещают палату. Это троллейбус своими усами за провода задел. Короткое замыкание. По стене плывут тени дома Зоси, Оли. Да, и Фаинка — глиста во фраке — там живет. Часы в бабушкиной комнате — тук, тук, тук. Бабушка кашляет и сплевывает мокроту в тряпочку. Когда она умрет, мы много таких засохших тряпочек найдем у нее под матрасом, наверное. Она мудрая — сказала: похороните меня рядом с Жоржем (это мой папа), а то вы ленивые, на могилку лишний раз не придете, так — будем рядом, вместе, вы и меня заодно проведаете.

По коридору шаги. Не няньки, не больной. По коридору жесткие и твердые шаги. Каждый шаг на секунду утопает в линолеуме пола. Но все равно — быстрые и верные шаги, знающие дорогу. И я уже знаю, чьи это шаги.

Дверь распахивается, и я успеваю увидеть, что он в пиджаке — и шарф вокруг шеи. Но так высоко, что рот закрывает. Он уже движется на меня. Как зверь. Два шага-прыжка, и его руки на моем горле.

Нет, это не руки! Это что-то черно-гладкое. Перчатки.

Я закрываю глаза.

— Сука, сука подлая! Я убью тебя!

Все так шумно, но где-то там, далеко. Бегут, дверьми хлопают, кричат. Я слышу совсем близко: «Сука!» и рядом: «Свет, свет включите!» Короткое замыкание троллейбуса. Я успеваю прошевелить губами: «Саша». Мне дыхания не хватает. А он уже бежит. Сбивает кого-то с ног, и шаги его не успевают тонуть в линолеуме пола.

Свет. И все в белом и застиранно-цветастом надо мной. Милиция приехала. Меня ведут вниз. В пункт приема передач.

— Так это он на вас напал?

Все им известно. И фамилии, и адреса.

— Кто он? Я не знаю, кто на меня напал. Может, он палату перепутал?

Милиция думает, что я сейчас в таком состоянии, что наговорю им про него. Хуй вам! Я устала. И не меня, а Ольгу надо было бы душить и кричать ей: «Сука! Подлая сука!» Это она, предатель мерзкий и завистник, рассказала ему.

Она всегда вовремя. Дня три прошло, как Александр уехал. Я мерила бирюзовый костюм. Соседка позвала к телефону.

— Ты, конечно, занята?

— Ошибаешься, к сожалению. Он уехал.

— Ну и прекрасно! Алка твоя объявилась. Я с ней договорилась в семь часов встретиться. Она с какими-то ребятами идет на джаз-сешн в институт. Тебя звала. Пойдешь?

Я согласилась. Из школы выгнали, всю дальнейшую судьбу мою без меня решили. Если бы я знала, что меня к прокурору вызовут, а потом в эту больницу упекут, я бы и не то отколола!

Смешная, картавящая Алка! Как же она рада была мне! Ольга ее как-то прошмандовкой назвала. Так мы всех петэушников называли в самопальных одеждах. Пизда-Оля разбаловалась со своим Мустафой. Если бы не он, то ее саму можно было бы назвать прошмандовкой. Что, у нее есть деньги на фирменные тряпки, на духи французские?

Пожалуйста, в магазинах навалом, стоят сорок пять рублей. Москвич у художника в студии рассказывал про какого-то поэта с фруктовой фамилией, который выпил флакон «Шанели № 5». В то время как художник с птичьей фамилией продавал иностранцу картину под названием «Желтый Масон». Живут же люди — шанели пьют!..

Милиция уехала. Всех разогнали по палатам. Нянька сказала: «Жулик этот по водосточной трубе залез, и окно в операционной разбил. А там беременная на сохранении лежала…» Не дай бог у нее выкидыш от страха будет! Сашка, Сашка! Сумасшедший ты парень.

Знакомые Алки контрамарок на концерт не достали. Парень, обещавший нас провести, не появился. Толпу при входе в институт просили расходиться. Нам неохота было расходиться, и мы пошли по Невскому к Дворцовой площади. Самый маленький и шустрый парень собрал со всех деньги — у кого сколько было — и сгонял в магазин за портвейном. И мне нравилось быть с ними. Я отвыкла уже от своих одногодок. Хотя ребятам было лет по девятнадцать. По сравнению со знакомыми Александра они «сопливые шкеты», как бы он их назвал. С деньгами напряженка, квартиры, свободной от родственников, ни у кого нет.

Сели в скверике перед Исаакиевским собором. Решили выпить прямо на скамейках. Тусклые фонари, снег синий. Мы с девчонками уселись на колени ребятам, чтобы задницы не отморозить. Но мальчики долго выдержать не могли. Все они были в коротеньких курточках. А у парня, на чьих коленях я сидела, курточка была из кожзаменителя. Так она хрустела громче снега под ногами прошедшего мимо нас и усмехнувшегося дядечки. Бутылка портвейна не согрела. Кожзаменительный — его называли Вал, от Валентина, наверное, — топал ногами в высоких ботинках на шнурках. Для согревания. Мне такая тряска не очень нравилась. Тот, что бегал в магазин, предложил пойти в подъезд, чтобы в тепле допить. И Ольга, сука, была ведь с нами!